Читать онлайн книгу "Это только ступени"

Это только ступени
Виктор Сапов


Эта повесть о русской Смуте 1917-1920 гг. запечатлённой глазами ростовского гимназиста и его друзей. Вместе с героями книги вы погрузитесь в атмосферу провинциального города, во время революционной лихорадки 1917 года, отправитесь в Ледяной поход 1918 г. с генералом Корниловым, побываете на фронтах и в тылу Гражданской войны: на сверкающей огнём передовой и в фешенебельных ресторанах старого Ростова, в охваченном паникой Новороссийском порту во время трагедии 1920 года… Эта книга о гражданской войне на Юге России, о трагедии русских людей, не принявших революцию, но, вопреки всему, эта книга с хорошим концом.





Виктор Сапов

Это только ступени





От автора.


Дорогой читатель! Книга, которую вы держите в руках, имеет очень долгую предысторию. И мне хочется вам её рассказать, предвосхищая первый ваш вопрос: почему я выбрал такую, казалось бы, не самую актуальную тему для повести. Наверное, куда выгодней написать роман в стиле «кибер-панк» о приключениях искусственного интеллекта в не самом отдалённом будущем, или о ежедневных драмах домохозяйки, мечтающей выйти замуж за заграничного лорда или шейха… А тут – Гражданская война, белые, красные. Кажется, что в девяностых годах прошлого столетия об этом было сказано предостаточно, а затем достаточно сделано, чтобы изжить эту тему из общественного сознания. Но, не тут-то было! Оказывается, споры об этом трагическом периоде нашей истории до сих пор не утихают, а многие, происходящие прямо сейчас события заставляют задуматься – а все ли уроки прошлого мы правильно поняли, осмыслили, сделали так, чтобы это не повторилось? Увы, ответ очевиден – нет.

Впрочем, книга родилась совсем не по причине заранее обдуманного желания автора написать нечто актуально-назидательное. Вообще-то творческий процесс имеет несколько иную природу, и часто происходит как-бы случайно, спонтанно, или если угодно, по наитию свыше.

Воистину, повесть «Это только ступени» родом из детства автора. Из того периода, которое современные историки называют «позднесоветским». Того самого времени, когда в домах ещё были черно-белые телевизоры, по которым показывали фильмы тридцатых -шестидесятых годов: «Ленин в Октябре», «Мы из Кронштадта», «Оптимистическая трагедия» и «Железный поток». И конечно «Чапаев». Гражданская война представала передо мной исключительно с «красной» стороны, а эпитет «красные дьяволята» не вызывал никакого смущения. Но всё-таки, почему же самым любимым эпизодом «Чапаева» была «психическая» атака «каппелевцев», бесстрашно идущих на пулемёты ровным строем, под барабанный бой, попыхивая папиросками, демонстрируя абсолютное презрение к смерти? Что ими двигало, за что они сражались? Подрастая, я стал задаваться подобными вопросами. С красными-то всё было понятно – они были «за счастье народное», за то «чтобы не было помещиков и капиталистов», «не было богатых». А белые?

Уже в годы перестройки у нас стали осторожно издавать книги «оттуда», книги белоэмигрантов. Одна такая, тоненькая, под названием «Поход и смерть генерала Корнилова» была приобретена мною, тринадцатилетним подростком в местном книжном магазине. Написал её не кто иной, как генерал Деникин, главный предводитель «белогвардейских банд». И эта книга, будучи прочтена «залпом», разом «отменила» все старания советского кинематографа, все школьные уроки истории, книги, наподобие «Школы» Аркадия Гайдара и многие другие, прочитанные ранее. Такова была её сила, что она раз и навсегда она изменила мир советского школьника, завербовав его в «белый стан». И эта сила не принадлежала миру материи и логических доказательств. Это была неведомая духовная сила, ибо только она была способна сподвигнуть первых «белых» на их, казалось бы, безнадёжную борьбу.

Особенно поразил меня тот факт, что в рядах Добровольческой армии Корнилова-Деникина в самом начале 1918 года сражались совсем ещё мальчишки: воспитанники военных школ – кадеты, и обычные, такие же как я школьники, гимназисты. Чуть старше тогдашнего меня – подростки шестнадцати-семнадцати лет, они бесстрашно ушли в зимний, суливший одни тяготы, «Ледяной поход», отважно ходили в штыковые атаки. Ушли, между прочим, из моего родного города, Ростова-на-Дону. Ростовские мальчишки, ходившие по тем же улицам, что и я. Что заставляло их это делать? Тогда я так и не получил ответов на эти вопросы (слишком мало было информации), но эта тема и эти вопросы крепко засели в моей голове на долгие годы. Периодически я к ним возвращался, читая мемуарную и историческую литературу. Ответы появлялись. Оказалось, «ключи и шифры» лежали прежде всего в сфере духовных, христианских ценностей. С разгадкой этих «шифров» появлялось желание когда-нибудь написать об этом самому, поведав миру свои размышления.

И вот однажды, все условия для этого сложились. Я к тому времени уже получил опыт литературной деятельности, написав один роман в стиле «фэнтези» и несколько рассказов. В них я постепенно продвигался от фантастики к реализму. Вновь «заболел» темой дореволюционной России, прочтя немало литературы, в том числе и краеведческой, о родном городе. Познакомился с людьми неравнодушными, по-разному: в стихах ли, в песнях, в прозе или публицистике вновь и вновь обращающихся к полузабытым страницам нашей истории. И, наконец, решился обратиться к перу сам.

Сначала это был лишь короткий рассказ, под названием «Идут Гимназисты», написанный в пылу заочной полемики с любителями советской повести «Первый Ученик» П. Яковлева, где дореволюционная гимназия рисовалась косным учреждением, а главными героями были троечники и хулиганы, регулярно срывающие уроки древнегреческого, латыни и Закона Божьего. (Позже они, естественно, выросли в революционеров). Мой же герой, Петя, хорошо учился, был монархистом, верующим в Бога, чтущим Государя и память об отце-офицере, погибшем на русско-японской войне. Получив хорошие отзывы от друзей и знакомых, рассказ требовал продолжения. А продолжение – нового продолжения. Героев (их становилось всё больше) нужно было провести через все коллизии Гражданской войны. Так, шаг за шагом, из рассказиков родилась повесть, которую вы держите в руках. Она написана достаточно простым и живым языком, понятным и подростку, во всяком случае тому подростку, каким был я в свои тринадцать лет. Собственно, я и писал её в первую очередь для него, для «того себя». И для моих детей того же возраста и чуть постарше. Но, как оказалось, книгу читают люди и более почтенных лет. И находят её хорошей. Надеюсь, она понравится и вам, дорогой читатель. И те мысли и чувства, которые вложил в неё автор, будут поняты и приняты.

Приятного вам чтения!




Часть первая. Идут гимназисты…





По пыльным дорогам Гражданской войны,

Где дым и пожары повсюду видны,

Идут гимназисты, идут реалисты,

Уходят на битву России сыны…

Михаил Устинов.




Ноябрь 1917 г.




1.

Снег. «Скрип, скрип!» Как весело хрустит он под ногами. Первый в этом году. Пока Петя сидел за партой, он посыпался из небесного лукошка. Стёпка, сидящий у окна и по обыкновению «ловивший ворон», увидел его первым. «Снег пошёл!» – вырвалось у него, пока учитель математики, Павел Семёныч, скрипел мелом на доске, поворотившись к классу спиной. Стриженые головы гимназистов враз повернулись к окнам, загалдели.

Обернувшись на шум, Павел Семёныч сразу всё понял и улыбнулся.

«Поздравляю вас с зимой, господа!» – с какой-то особой теплотой произнёс он, на что даже «революционеры» не обиделись, и не вставили своё обычное «товарищи». Класс пошептался ещё немного и погрузился в списывание с доски.

Впрочем, на дворе ещё был ноябрь. Холода в этом году пришли рано, словно природа пыталась поскорей остудить кипевшие людские страсти. Но страсти не унимались.

По правде говоря, Пете до чёртиков надоело ходить в гимназию. Ну как же можно было учиться, если, начиная с февраля, каждый второй урок превращался в митинг и демонстрацию? Где все кричали, топали ногами, перебивая друг друга и учителей? Убрали молитву. На уроке Закона Божьего устроили такую постыдную обструкцию отцу Афанасию, что этот полноватый, добрый, всегда улыбчивый батюшка, даже необходимую строгость сопровождавший словами Христа и Апостолов, со слезами на глазах молча покинул класс, и больше не вернулся.

Петя и другие «монархисты» ходили к директору, просили прощения за весь класс, в котором были в явном меньшинстве, но увы. Более того, они с ужасом увидели на лице директора – страшного, всегда несгибаемого директора! – усталость и какую-то обречённость.

Некоторые одноклассники уже перестали посещать уроки. Кого-то видели на митингах в Городском саду, кто-то, как Федя Феофани, уехал с семьёй за границу, «переждать». А куда податься ему, Пете?

Домой он не торопился. Дома мама, всегда за машинкой, ей всегда некогда. Заказы. Надо работать, чтобы оплатить ему образование. А если уже никакого образования не осталось, за что же прикажете платить?

Хотя до дома от гимназии было минут пять ходу, Петя прошёл нужный поворот и устремился на Большую Садовую[1 - Большая Садовая – центральная улица Ростова.]. Ему хотелось подольше погулять, надышаться морозным воздухом, хотелось, чтобы вот так: «скрип-скрип» – скрипел снег под сапогами.

А ещё ему позарез надо было, чтобы вновь пришла Муза. В прошлый раз она прилетела к нему так же, на осенней прогулке, и нашептала стихи, которые он аккуратно записал в тетрадочку. Уже не первые. И хотя Петя их никому не показывал, само их наличие грело ему сердце. Он мечтал стать поэтом. «Как заполню тетрадь, то издам книгу» – твёрдо решил он, и ждал, когда Она опять его посетит, и боялся, что этого не случится.

Большая Садовая горела электрическим светом. На этой улице всегда праздник, всегда шумная радость, как будто не было ни войны, ни отречения, ни революции. Нарядная публика гуляла и радовалась погоде, от проходивших мимо слышались Пете возгласы восторга и счастливый смех. Кавалеры и дамы входили в Городской сад и выходили из него, как ни в чём не бывало. Ещё недавно там гремел митинг, полоскались на ветру кроваво-красные флаги, доносились призывы: «отнять, реквизировать, освободить», кого-то предлагали «ниспровергнуть», кому-то кричали «долой!». А сейчас, когда солнце закатилось и зажглись фонари, всё вернулось к такому приятному обыкновению.

Уж неизвестно почему, но Петя невзлюбил революцию и революционеров. Может быть, потому что он учился на «отлично», а в «революционеры» в их классе записались в основном закоренелые троечники и второгодники? Или потому, что он всю свою маленькую жизнь боготворил Государя Императора, любил вставать на молитву, гордился победами русской армии, а сейчас всему этому сказали: «долой»? Потому ли, что его отец, казачий офицер, погиб в японскую войну, и он его не помнит, но всё хорошее, правильное, светлое – воплощает собой его фотография, в парадной форме, с орденами? А сейчас всё это у революционеров не в чести? Как же можно ему это принять, хотя бы и весь класс записался в большевики?

«Уйду», – решительно подумал он. «Надо только сначала найти, что делать дальше».

Внезапно впереди он услышал и увидел драку. Вообще, уличные драки были не редкостью в городе, но не на Большой Садовой, где было столько городовых. Только сейчас Петя осознал, что прошёл уже три квартала, но пока не встретил ни одного стража порядка.

Впереди двое били одного, по виду студента, уже упавшего на снег. Вокруг них бегала дама и пыталась урезонить нападавших. Внезапно один из них развернулся и сильно толкнул даму в грудь. Этого Петя стерпеть уже не смог и ринулся в бой.

Петя драться не любил, но умел. Жизнь заставила. В детстве его часто дразнили: «маменькин сынок», а такой обиды Петя никому не спускал. Недостаток роста и физической силы он всегда замещал быстротой и натиском, словно любимый его герой из истории, Суворов. Благородная ярость восстала в нём и кулаки стремительно замелькали. Не ожидавшие такого поворота, обидчики дамы растерялись и пропустили несколько болезненных ударов Пети, один из драчунов вдруг застонал и схватился за челюсть, а второй отскочил и начал громко ругаться площадной бранью. Избиваемый студент, воспользовавшись передышкой, поднялся и молча атаковал сквернослова, боксёрским ударом уделав того снизу в челюсть так, что тот до крови прикусил язык и дико завыл. Его подельник побежал в сторону Таганрогского[2 - Таганрогский проспект – ныне Будённовский.], получив вдогонку по спине кулачком от разъярённой дамы. Прикусивший язык сплюнул кровью, выкатил налитые злобой глаза, прошамкал: «Ещё встретимся, буржуи проклятые!» и затрусил вослед товарищу.

Победа была полной, как при Рымнике, Шипке и в недавнем Луцком прорыве. Пленных решили не брать. Студент пожал гимназисту Пете руку и представился:

– Георгий. А это Ксения, моя сестра. Большое спасибо.

Ксения оказалась дамой совсем юного возраста, примерно ровесницей Петра.

– Пётр. Не мог не прийти на помощь, когда двое на одного, да к тому же, вашу сестру так грубо толкнули. Но кто это были такие?

– Какие-то залётные, наверное, с Затемерницкого[3 - Затемерницкое поселение – в начале XX века район Ростова, за рекой Темерник, населённый преимущественно рабочими, эпицентр революционных событий 1902, 1905 и 1917 гг.]. Попросили закурить. Я не курю. Один грубо выругался, я сделал замечание, что при даме так нельзя. Ну и пошло-поехало.

– Раньше такого бы не было, городовые бы вмешались. Но их сейчас нет.

– Да, ни городовых, ни дворников. Новые порядки, революция, свобода… – Георгий произнёс это таким тоном, что Петя понял, что у него с Георгием есть общие взгляды на мир.

– Вы далеко живёте, вас проводить?

– В Нахичевани[4 - Нахичевань-на- Дону – в начале XX века – самостоятельный город. Слит с Ростовом в 1928 году в г. Ростов-на-Дону.]. Но тебя, наверное, родители дома ждут?

Петя немного обиделся, решив, что его считают маленьким.

– Мама меня не особо-то и ждёт. Она вся в работе. И ещё не поздно.

– Ну, тогда пошли, у нас дом на Первой линии. Приглашаем на чай.

– Благодарю, с удовольствием, – совсем по-взрослому чеканно ответил Петя.

Так Петя познакомился с семьёй Вериных. У них дома вкусно пахло ужином. Отец, невысокий худощавый брюнет в очках с тонкой оправой, и мама, красивая, с тонкими чертами лица, спокойно, не без внутреннего волнения выслушали рассказ Георгия о «битве при Садовой», как окрестил Петя, любитель военной истории, их приключение.

– Чёрт знает, что такое! Никакого порядка не стало с февраля! С каждым днём всё хуже! Надо приобретать револьвер, иначе скоро нельзя по улицам будет пройти.

– Может, угомонятся, – робко предположила мама Георгия, разливая чай по тонким, фарфоровым чашечкам.

– Сами не угомонятся. Только сила их успокоит, непреклонная сила. Нужна личность, вождь. Такой, как Корнилов. Говорят, будто бы он в Новочеркасске, собирает под знамёна людей. Да только я не вижу, чтобы было много желающих. Пойду к нему сам, что остаётся?

– Ну куда ты пойдёшь, ты без очков на три метра не видишь. Ты же доктор, а не солдат.

– Вот доктором и пойду.

– А на что им окулист? У военных хорошее зрение.

– Вспомню, чему меня учили в училище, ведь всякому. Не могу я сидеть тут и распивать чаи, когда происходит вся эта разнузданная вакханалия.

В гостиной воцарилось молчание. Его прервал Георгий.

– Я с тобой пойду, отец. Всё равно учёбы сейчас никакой не стало. Невыносимо всё это.

Мама закатила глаза и шумно вздохнула. Затем она очнулась и стала решительно отговаривать мужчин от «этой авантюры».

Петя слушал и лихорадочно думал. Его сердце учащённо билось. Всё высказанное настолько соответствовало его собственным мыслям, что нельзя было не увидеть в этом перст судьбы.

– А вот давайте послушаем, что скажет гимназия! Что вы думаете об этом, молодой человек?

Петя сообразил, что обращаются к нему. Он поднял своё румяное юное лицо, посмотрел почему-то на Ксению, и ещё больше зарделся.

– Мой отец был офицером. Он погиб за Веру, Царя и Отечество. И я готов. Мне тоже всё это ужасно не нравится, – как можно решительнее произнёс он. Его голос при этом слегка подрагивал.

– Браво, молодой человек! Вот с такой молодёжью мы победим! Но, боюсь, вы пока совсем не призывного возраста. Вам ведь шестнадцать?

– Мне семнадцать. Будет. Скоро.

– Кошмар какой-то, – закрыла лицо ладонями мама Георгия, встала и вышла из комнаты.

Стали прощаться. К одевающему пальто Пете подошла молчаливая до сей поры Ксения, взяла его руку в свою и шепнула на ухо:

– Ещё раз, огромное спасибо. Вы – настоящий рыцарь, без страха и упрёка. Приходите опять на будущей неделе, как сможете. Вечером мы дома.

Петю залил румянец. Не помня себя от счастья, он, окрылённый, полетел домой.



2.

В конце ноября немного потеплело, но задули сильные ветра. С ними по Дону приплыла флотилия из Севастополя. На берег сошли матросы в чёрных бушлатах, с красными бантами и пулемётными лентами крест-накрест, и установили советскую власть, легко и практически без сопротивления. Казаки и солдаты гарнизона отказались поддерживать законно избранного атамана Каледина и разошлись по домам и казармам. Лишь горстка казаков ещё удерживала вокзал. На восточной границе Нахичевани, по Кизитериновской балке, пролегла позиция, образовались окопы и пулемётные гнёзда. Опасались «кадетов» генерала Алексеева и казаков Каледина, со стороны Новочеркасска. До горожан начали доноситься частенько выстрелы, сначала по ночам, а потом и средь бела дня. Городом управляла таинственная «Пятёрка»[5 - «Пятёрка» или «Комиссия пяти» – неформальный орган советской власти в Ростове в ноябре 1917 г.], кто они и откуда, никто толком не знал.

Всё это Петя слышал от мамы, соседей и от семьи Вериных. Уроков не стало, всех распустили по домам. Петя перечитывал «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта, сравнивал Ксению с Изабеллой Де Круа, и строил с Георгием планы сбежать в Новочеркасск. Но это было невозможно, так как никакого сообщения со столицей Войска Донского не стало.

Мама Пети строчила на машинке. Её последняя работница, Анфиса, ушла от неё



«делать революцию», а она, «эксплуататор рабочего класса», взвалила на себя двойную работу. Она была модистка и шила платья на заказ, для «высшего общества». Заказов, как ни странно, меньше не стало. Высшее общество продолжало развлекаться, а по кафе и ресторанам, по клубам и синематографам сидело много офицеров-фронтовиков, не собиравшихся ни к «кадетам», ни к Каледину.

– Мой Саша бы не сидел, – обращаясь неизвестно к кому, вдруг вслух обронила мама, и слеза скатилась по её щеке.

– Мама, а как погиб отец? – Обернулся к ней Петя.

– Я тебе уже сто раз говорила, не знаю, – ответила мама. Погиб и всё. На японской.

– А письмо осталось?

– Какое письмо?

– Ну такое, какие с фронта присылают. Погиб, мол от пулевого ранения в грудь навылет, в бою под Ковелем, за Веру, Царя и Отечество…. Мне Медведев показывал. У него отца как убило, так сразу прислали письмо.

Мама на минуту задумалась.

– Ладно, повзрослел ты, можно тебе открыть, поймёшь, – она встала, распрямилась, подошла к комоду. Пошелестев там бумагой, вынула письмо и подала сыну.

Петя углубился в чтение.

Через минуту он, гневно отшвырнув письмо, вновь обратился к ней.

– Так что выходит, не в бою отец погиб?

– В бою, сынок. Только не на фронте и не от японцев, а от наших же русских людей. Его полк возвращался с фронта, из Манчжурии. Везде по дороге бунтовали рабочие, так же, как и сейчас. Полк прибыл в Самару, они должны были помочь властям в наведении порядка. Какой-то бомбист метнул бомбу в казарму. Трое убитых, в числе их твой отец.

– Кто это были, революционеры? Большевики?

– Я не знаю, сынок. Большевики, эсеры, анархисты – один чёрт. Убийцу потом поймали и повесили. А я всем сказала, что на японской погиб, не хотела, чтобы пересуды начались, у нас тут многие революционерам тогда сочувствовали. Прости, сынок.

– Мама, я отомщу.

– Кому? Говорю же, поймали и…

– Им всем. За то, что всё ломают, топчут нормальную жизнь. За «Бога нет», за Государя. За отца.

– Сынок, Господь заповедовал не мстить. Твой отец писал с войны, как тяжело ему было попервой стрелять в человека, даже во врага, в японца. Только Долг перед Государем и Отечеством его понуждал. А сейчас, и царя уж нет. Скинули…

– Мама! Не смей так о Государе. К тому же, осталось Отечество.

Петя встал и стал стремительно одеваться.

– Боже мой, куда ты?

– Не волнуйся мама, я к Георгию. Вернусь, – твёрдо и смотря прямо в глаза ей, ответил Петя и закрыл за собой дверь.

«Совсем взрослый стал, мужчина» – не без гордости, но с волнением и тревогой подумала мама и вновь села за машинку. Работу надо было докончить до завтра.

До Первой линии[6 - Первая линия – в Нахичевани улицы, идущие вверх от реки Дон, называются линиями, по образцу Санкт-Петербурга.] Петя добрался без помех, доехав на подножке трамвая. По пути он видел патрули матросов в чёрных бушлатах и ещё каких-то личностей в штатском, но с винтовками и красными бантами, пришитыми к пальто. Они важно расхаживали взад-вперёд по Садовой.

Георгий сразу отвёл его в спальню и заговорщицки зашептал:

– Петя, я револьвер раздобыл.

– Да ну, где?

– Тише! У матроса выменял. На папины сигары.

– У матроса??

– Ага. Он пьяненький был, лыка не вязал, я сказал ему так: «Товарищ, поделись, мол, с товарищем оружием, я, мол, из молодёжной рабочей дружины, нам надо вместе с контрой бороться.» И дал ему сигары, за револьвер системы «Наган». И за патронов коробку в придачу. Выгодное дельце!

– Ловко! Не зря ты в коммерческом учишься!

– Ага!

– И что теперь? В Новочеркасск?

– Пока рано. Скоро, я думаю, Каледин их разобьёт. Говорят, казаки просыпаются. А я пока среди своих, в коммерческом, отряд формирую. Уже десять человек записалось.

– Ты молодец, Георгий! А я не могу уже ждать, скука одна. К тому же сегодня выяснилось, как погиб отец. Оказывается, его бомбой убили бунтовщики в пятом году. Мама скрывала от меня…

– Вот как. Сволочи.

– Знаешь, мне тоже надо оружие добыть. Только, как у тебя, у меня не получится. Я торговаться вообще не умею. Мама ругается, что на базаре я всё дорого покупаю…

– И как же ты его добудешь?

– А вот как! Одолжи мне револьвер на пару дней, я тебе верну.

Ночью в спальне, тайком от мамы, Петя рассматривал револьвер, открывал и закрывал «дверцу», крутил барабан, извлекал и вновь вставлял патроны, вскидывал в руке, прицеливался. Наутро, когда мама отлучилась за покупками, раздобыл в её коробках красную ленту, сделал бант, достал старую смятую кепку, надвинул на лоб, накинул пальто и выскользнул на улицу. В таком виде он потолкался у Ротонды, где собирались большевики, походил по улицам, пока не приметил одного низенького, сутулого красногвардейца, с винтовкой на плече и револьвером в кобуре на поясе, завернувшего во двор по нужде. Петя юркнул за ним под арку, надвинул шарф на подбородок и окликнул:

– Эй, товарищ! Можно вас?

– Чего тебе, парень? Не мешай, не видишь, мне приспичило?

Красногвардеец снял винтовку, прислонил её к стене, повернулся спиной, расстегнул штаны и начал справлять нужду прямо на ступеньки наружной лестницы, ведущей на второй этаж.

Петя с трудом сдержался, чтобы не выстрелить ему в спину.

– Ну, чего тебе? – наконец повернулся к нему большевик, оказавшийся рябым среднего возраста мужиком, с нагловатым лицом, выражавшем крайнее раздражение.

Петя навёл на него револьвер.

– Расстегни ремень с кобурой и брось на землю. И уходи. Попробуешь кричать, я тебя убью. Вы моего отца убили. Мне тебя не жалко будет.

– Да ты чего, парень? Шутки шутишь? Тебе в гимназию пора!

– А тебе – на завод. Паровозы клепать. А ты тут дворы обсыкаешь. Делай, что велено!

Мужик, поражённый металлом в голосе Петьки и его бешеным взглядом, нехотя расстегнул ремень и швырнул его на снег.

– Теперь уходи, не оборачиваясь. Винтовку тоже оставь. Крикнешь – убью.

Красногвардеец насупился и побрёл к арке. Петя посторонился, держа его на мушке.

– Всё равно тебя поймаем, щенок. Тебе не жить. В топке паровозной спалим, – зло прошипел мужик, входя в арку. Вскоре он исчез за воротами.

Петя быстро схватил ремень с кобурой, покосился было на винтовку, но решил не возиться.

Дворами он выбежал на Сенную[7 - Сейчас – ул. Максима Горького] и был таков.



3.

Двадцать девятого[8 - Все даты даны по старому стилю.] вернулась Анфиса, молодая швея, родом откуда-то с Владимирщины, полнощёкая и курносая. Мама нанимала её себе в помощь за жалованье. В октябре она исчезла без объяснений, а после соседи видели её среди рабочих, на митингах. Петя по поручению мамы тогда разыскал её, но она наотрез отказалась возвращаться:

– Хватит, попили моей крови, эксплотаторы!

А сегодня она всё же вернулась требовать неуплаченное жалованье за неделю. Видать, средства закончились. Пришла не одна, а с симпатичным лопоухим пареньком с рассеянно-мечтательными глуповатыми синими глазами, в старом поношенном пальто.

Мама пригласила их на чай.

– Чаво там церемониться, давайте ужо расчёт, да мы пойдём…

Но, видимо по привычке, порог переступила и расселась на кухне. Её кавалер снял шапку и тоже, не снимая пальто, в обуви, бухнулся на стул.

– Чем же ты живёшь, Анфисонька? Нашла работу-то? – Ласково спросила мама, наливая заварку в чашки.

– В комитете я работаю, флаги и транспаранты шью, – важно заявила Анфиса.

– Хорошее жалованье-то?

– А я не за деньги! За идею работаю!

– За какую-такую идею?

– За свободу и этот…соцализм!

– И в чём же идея ваша, расскажи-ка, будь ласкова?

– А очень просто: эксплотаторов вон, классовых врагов – вон, тогда всё перейдёт в наши, рабочие руки. И фабрики, и заводы, и дома. Всё будет общее, сами себе жалование назначать станем. Заживём!

– Понятно. А я значит, по-твоему, эксплуататор?

Анфиса не ответила, кушая бубличек и напряженно работая зубами. За неё ответил её кавалер:

– Вы, Марья Ивановна, как вас там? не извольте беспокоиться. Вы, это так, мелкая буржуазия. До вас потом очередь дойдёт. Сначала мы с Парамоновыми, Асмоловыми, Кошкиными[9 - Парамоновы, Асмоловы, Кошкины – богатейшие купеческие семьи Ростова начала XX века.] разберёмся. Пусть с народом поделятся. Попов, паразитов, пощиплем, эвон сколько золота у них! Генералов царских, офицерьё разное. Да много кого! Враждебные классы, иным словом.

– И куда же вы их денете?

– Как куда? – удивился парень. – Пущай нам теперь прислуживают. А кто нам служить не будет – тех к стенке. Бах! Так нам товарищ Сырцов[10 - Сырцов Сергей Иванович – большевик, председатель Ростово-Нахичеванского военно-революционного комитета в 1917 году. Расстрелян в 1937 году, как «враг народа».] сказали.

Петя стоял в проёме двери в кухню, слушал и смотрел. Страшные слова, слетавшие с уст Анфисыного кавалера, совершенно не вязались с его простым, открытым и добрым лицом. «Как будто чужими словами поёт, не от себя» – подумал Петя. «Но ведь скажут и будет убивать, не задумываясь» – и вспомнил о припрятанном револьвере.

Мама отсчитала причитающееся Анфисе жалованье. Анфиса с недовольным видом взяла деньги, шепнула что-то на ухо кавалеру. Тот оглядел Петю, наткнулся на его решительный ледяной взгляд, покачал отрицательно головой, попятился… Парочка вышла на двор и, скрипя обувью, скрылась под аркой.

– Ну мама, ты слышала? Каковы?

– Слышала, сынок. У них головы, что вёдра пустые. Что налили – то и держится.

– Да, но представь, мама, если они победят. И те, кто им это наливает. Кто-то должен их остановить.




Декабрь 1917 г.




1.

Второго декабря все собрались в доме у Вериных. Гостями были Петя и ещё трое студентов Коммерческого училища, друзей Георгия, завербованных им в «боевую организацию», имевшую на вооружении два нагана, два штыка и охотничий нож. В предшествующие дни с окраин Нахичевани непрерывно доносилась стрельба, части Каледина и Алексеева штурмовали город. Петя, пришедший к ним ранним утром, принёс радостный слух: «матросы уходят». Он лично видел, как целый отряд поспешно спускался по Таганрогскому к набережной, где были пришвартованы их «канонерки».

В большом возбуждении прошёл обед. Выдвигались самые решительные идеи помочь наступлению, «ударить в тыл» большевикам, которые умело остужали папа и мама Георгия.

– Без вас справятся – решительно говорила Елена Семёновна, – мне на базаре сказали, что у Каледина целая армия собралась из офицеров и казаков, что там ваши матросы, разве устоят?

– Почему наши, мама, – обиделся Георгий. – А мы могли бы парочку в плен захватить.

– Пусть уходят, откуда пришли, – вставил реплику папа, Павел Александрович. – В клубе сказали, что у Корнилова есть даже броневики. Сила!

Петя обратил внимание, что выстрелов давно не было слышно и предложил выдвинуться на разведку на Соборную улицу[11 - Соборная – центральная улица Нахичевани. Ныне – Советская.]. Мальчишки согласились. Ксения, за всё время беседы не сводившая глаз с Петра и тем самым немало его смущавшая, и родители – остались дома.

На улице было холодно и ветрено. Позёмка гнала по мостовой редкий снег, сквозь серые тучи едва пробивалось солнце, быстро клонившееся к закату. На Соборной им встретились такие же как они любопытные мальчишки и несколько взрослых. Все смотрели в сторону Соборной площади. Однако кроме привычных трамваев и извозчиков никакого движения не было.

Рядом с ними извозчик высадил даму, возвращавшуюся с базара с покупками. Ребята тут же атаковали извозчика расспросами:

– Ну что там? У собора?

– Казаки. Не меньше сотни. И пехота какая-то топает.

– Много?

– Не знаю. Сами всё увидите. Они сюда идут.

– А большевики?

– А шут их знает. Говорят, уплыли насовсем.

Петя торжествующе повернулся к остальным. «Вот, я же говорил!» – Горело радостью его лицо. Все замерли в напряженном ожидании.

И вот в конце улицы появились конные. Они быстро приближались, уже можно было разглядеть привычную и родную казачью форму. Рысью промчавшись мимо ребят, чуть больше сотни казаков направились к Ростово-Нахичеванской меже[12 - Сейчас на месте межи – Театральная площадь и Театральный проспект.]. За ними маршировала пехота, замелькали молодые безусые лица. Казачьих юнкеров немного разбавила крохотная дружина бородатых стариков-казаков из Александровской станицы, шагавших уверенно и важно. Затем снова пошла молодёжь.

– Юнкера, – шепнул Георгий на ухо Пете. – Питерские.

– Откуда знаешь?

– Выправка. Смотри, как идут! Не то, что наши, вразвалочку.

Мимо шагавшей пехоты стремительно пронёсся автомобиль.

«Каледин, Каледин» – зашептались вокруг.

– Атаману Каледину –ура! – что есть мочи крикнул Петя. Несколько робких голосов подхватили. Нестройное «ура» прокатилось и быстро смолкло.

Колонна прошла. В ней было не более полутысячи штыков. Ни одного орудия. Встречать освободителей вышли немногочисленные любопытные дети и подростки. Взрослые остались дома, греться и пить горячий чай с плюшками. Можно сказать, что Нахичевань не заметила смены власти.



– Говорят, с других направлений больше зашло, – немного растерянно и неуверенно протянул Георгий. – Сейчас в Ростове, наверное, их встречают.

– Ага, розами! – насмешливо отозвался Миша, студент, друг Георгия. – С таким войском навоюем.

Петя думал о другом. Он видел в колонне немало молодых ребят, ненамного старше его. Значит и ему можно. Ну и что, что мало? Пока мало? А как начнёт народ записываться, так и много станет. А если ждать, что кто-то за тебя навоюет, а самому чаи распивать…

Вскоре, попрощавшись с ребятами, замёрзший Петя побрёл домой, в Ростов, подгоняемый восточным ветром в спину. Он надеялся увидеть ещё войска на Садовой, но застал лишь немногих конных, патрулировавших улицу. Каледин, по слухам, был на вокзале, говорил речь, а после все разошлись по казармам. Садовую вновь заняли прогуливающиеся парочки, призывно горели электрические люстры в ресторанах. Сквозь стёкла была видна нарядная публика, даже офицеры. «Эти тоже ничего не заметили» – подумал Петя и побрёл домой.

Дома было всё то же: стрёкот машинки, унылый бой настенных часов, старые занавески на окнах, из которых был виден захламленный двор, кислая мина мамы…

– Опять по друзьям шатался? Ты знаешь, что в Нахичевани стреляли?

– Врут всё. Ничего не стреляли. Я там был. Мама, я Каледина видел!

– Каледина…Вот и хорошо. Со следующей недели возобновляются занятия в гимназии. Хватит болтаться, тебя ждёт класс.

– Мама, я сын офицера. Я в армию хочу. Добровольцем.

– Чего удумал? «Добровольцем». Победили уже всех. Большевики ушли.

– Большевики везде, мама. В Петрограде, в Москве. Я сегодня юнкеров видел, питерских или московских. Георгий опознал их по выправке. Они, мам, сюда бежали, с большевиками биться.

– А там отчего не бились?

– И там бились, мама. Только мало их было. Им помощь нужна. Добровольцы…

– Вот заладил: «Добровольцы, добровольцы». О матери подумай. О будущем.

– Вот я и думаю.

Мама Пети устало вздохнула, поняв, что сына не переспоришь.

– Петенька, умоляю, покажись в гимназии. А то отчислят. А там видно будет, может всё и утихомирится.

Петя молча доел ужин и ушёл в спальню, достал с полки любимую книжку про Суворова и погрузился в чтение.



2.

В гимназии Петя продержался до Христова Рождества. Классы опустели наполовину. Как ветром сдуло самых ретивых «революционеров». Но молитву не вернули, точнее сделали «по желанию». Отец Афанасий тоже не появлялся, говорили – уехал на Кубань, в какую-то станицу и служит там. Гимназисты молились в домовой церкви сами, и таких оказалось немного. Не стало совсем греческого, вяло проходила латынь. По-прежнему на уроках велись дискуссии о происходящем в стране. Без устали толковали об Учредительном собрании, Ленине, политике Каледина, о развалившемся Германском фронте, страшились нашествия немцев. Совсем мало говорили о Корнилове и Алексееве, и вовсе не упоминали царя. Обычно прилежный, дома Петя совсем забросил уроки, тайком чистил свой трофейный револьвер и жадно ловил слухи о записи в новую Добровольческую армию.

После Рождества Петя потащил маму с визитом к Вериным, знакомить. Мама принарядилась в лучшее, собственного пошива кремовое платье, и только сейчас Петя заметил, как бывает мама хороша, когда не сидит согбенно за машинкой.

В просторной гостиной было многолюдно. У Вериных гостила армянская семья Зарефьян: папа – священник, мама – учительница женской Екатерининской гимназии, и сын, студент коммерческого училища, друг Георгия, Давид.

Взрослые пили игристое вино из красивых бокалов, шутили, смеялись. Говорили, что им до смерти надоела политика, провозглашали тосты «за порядок». Дети же быстро и тихо улизнули по одному и собрались в спальне Георгия. Зажгли свечу.

В полумраке Георгий приложил палец к губам, добиваясь тишины. Потом произнёс:

– Сегодня говорил с юнкером Михайловско-Константиновской батареи[13 - Часть Добровольческой армии, сформированная из юнкеров Константиновского и Михайловского артиллерийских училищ Санкт-Петербурга (Петрограда).]. Он рассказал о тяжёлом положении в Каменноугольном районе[14 - Донбасс], где большевики развернули огромную армию, двадцать пять тысяч штыков, составленную из дезертирующих с фронта солдат и шахтёров. Командует ими какой-то Сиверс. Там беспрерывно идут бои, калединцы отступают. Юнкер пожаловался, что очень мало людей идёт в добровольцы, в основном это пробирающиеся с севера офицеры, а из местных – почти никого. В январе вроде собираются перенести штаб добровольцев в Ростов. Здесь откроется запись. Ты как, Петя?

– Я готов. В гимназию не вернусь, там больше делать нечего. Осталось поговорить с мамой.

– А ты, Давид?

– Я не знаю. Родители говорят, что всё скоро закончится, когда сюда придут союзники, англичане и французы, они не допустят к нам ни немцев, ни большевиков.

– Дождёмся мы, как же! Это мы их всю войну выручали, а выручат ли они нас – это вопрос.

– За хлеб, за уголь, за нефть – выручат…

– А я тоже пойду, – подала голос Ксения. Сестрой милосердия. У нас в гимназии курсы открыли, я уже кое-что умею. Перевязывать, зашивать…

– Зашивать придётся не платье, а живого человека, – буркнул Георгий.

– Я знаю. Я готова. И человека. – Говоря это, Ксения нежно и выразительно посмотрела на Петра. Тот отвёл взгляд и покраснел.

Ксения всё больше влюблялась в Петю. Он это чувствовал, и в нём зарождалось ответное чувство. Но он тушил его холодными рассуждениями о том, что сейчас не время для сантиментов, и мыслями об армии, войне и героическом подвиге.

Ну, подумаешь, он тогда врезал тому верзиле? Ну, отобрал револьвер у обрядившегося в солдата рабочего паровозных мастерских? Это разве подвиг? Ему бы такой, чтобы по- настоящему, в бою, как Козьма Крючков[15 - Козьма Крючков – донской казак, георгиевский кавалер, герой Великой войны (1914-1918 гг).]! И вот тогда он будет достоин. А сейчас…

И всё-таки он вспомнил, как же томительно сладко было, когда Георгия послала мама в лавку, а они остались с Ксенией одни в её спальне. И он читал ей Лермонтова, а она опустила свою головку ему на плечо. И он боялся пошевелиться. Но тут, на беду, зачесался нос, он не выдержал и громко чихнул. И тогда она отстранилась, засмущалась, приосанилась. «Вы продолжайте, продолжайте, Пётр, очень интересно». Ах.

Расходились уже поздним вечером. Петя вёл слегка захмелевшую маму под ручку, она не согласилась на извозчика и решила идти пешком. По пути она хвалила семью Вериных, их обстановку и домашний уют, и благодарила Петю, за то, что он «вывел её в люди», а то она целый год нигде не была. Петя вспомнил, что раньше у мамы были какие-то кавалеры, она ходила куда-то с визитами, они ездили вместе в Таганрог, Новочеркасск и Екатеринодар. А затем её целиком захватила работа, которую они делили на двоих со швеёй Анфисой, а потом Анфиса ушла, и мама уже не отходила от машинки.

– Ты знаешь, сынок, они из Петербурга! В Нахичевани поселились лет десять назад. У Павла Александровича тут практика. Он хороший окулист. А у меня совсем глаза плохие стали. Так вот он пообещал очки мне прописать недорогие, вот так. Какой душевный человек!

– Мама, а что, у нас совсем мало денег?

– Ну как сказать. На еду хватает. Плату за гимназию повысили и за квартиру тоже – в два раза просят.

– За гимназию в два раза? Да за что же? За то, что там одни разговоры вместо уроков? За то, что лучшие учителя ушли? Кому это нужно? Мне совсем не нужно. Мама, ты же не внесла оплату за будущий год?

– Пока нет, сынок.

– Вот и не вноси. Я не буду учиться. Пока всё не вернётся, как было, при Государе.

– Уже не вернётся, Петя…

– Это мы ещё посмотрим. Я в армию вступлю.

– Опять ты за своё!

– Да, мама. Опять. Я на довольствие уйду, а тебе денег хватит. Чтобы не сидеть весь день за машинкой и не гробить своё здоровье. Чтобы вернулись визиты, поездки. Ты ещё ведь такая молодая, мама!

– Спасибо, сынок.

В голосе мамы Пете послышались слёзы. И смирение.




Январь 1918 г.




Вот и наступил январь. Неожиданно потеплело, на город спустился туман. Петя стоит на часах, охраняя вход в казармы Ростовского студенческого батальона. На нём армейская шинель, тёплая барашковая шапка, которую ещё можно сверху накрыть башлыком, он обут в добротные сапоги. На плече – винтовка Мосина, образца 1891 года, отлично смазанная. Всё это Пете выдали со склада, всё наказали беречь. А собственный револьвер Нагана у него в специальной кобуре на ремне, на поясе. Разрешили оставить, хотя рядовым не положено. Петя ходит взад-вперёд вдоль ворот, иногда напряженно вглядывается в серую пелену. Никого.

Его жизнь круто изменилась, когда штаб Добровольческой армии перебрался в Ростов, в особняк известного ростовского купца, Николая Парамонова. Там открылась запись в добровольцы. Петя узнал об этом первым и побежал за Георгием. Через час уже стояла очередь, в основном из соучеников Георгия из коммерческого училища. Прибыло несколько реалистов из Петровского училища. И несколько гимназистов, включая Петра.

Юные добровольцы толкались, обменивались репликами, курили и оживлялись при прибытии или отбытии какого-нибудь известного генерала. Петя уже знал в лицо Корнилова, Алексеева, Деникина, Лукомского, Боровского. Когда образовавшаяся толпа стала ощутимо мешать работе штаба, объявили, что запись переносится в Лазаретный Городок на северной окраине, за Сенным базаром.

Запись вёл полковник Назимов[16 - Назимов Владимир Фёдорович – русский офицер, в 1917м – помощник командира сформированного в Ростове-на-Дону Студенческого батальона. Командиром батальона был генерал А.А. Боровский.].

– Фамилия?

– Теплов.

– Имя, Отчество?

– Пётр Александрович.

– Вероисповедание?

– Православный.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятисотый.

– Полных лет?

– Семнадцать.

– Образование?

– Гимназия. Седьмой класс.

…

– Разрешение от родителей?

– Пожалуйста.

Петя протянул сложенный вчетверо листок.

На нём неровным почерком стояла мамина резолюция: «Дозволяю моему сыну…»

– А отец?

– Отец, подхорунжий 24-го Донского полка, погиб в одна тысяча девятьсот пятом году за Веру, Царя, и Отечество! – выпалил Петя.

– Вот как. Ну что же, Пётр Теплов, служи. Будь достойным отца и защищай Россию, как он защищал.

Полковник крепко пожал Пете руку. В этом простом жесте было для Петра нечто священное, как будто совершилась инициация в тайный орден, посвящение в рыцари, принятие в круг избранных. Ощущение было такое же сильное, как от святого причастия. Петя, едва сдерживая волнение, отошёл.

В последующие дни было немало историй, в том числе и комичных. Однажды пришёл в казарму мальчишка пятнадцати лет, Миша. Петя его знал, он учился с ним в гимназии, в пятом классе, и жил на той же улице, Пушкинской. Петя отозвал его в сторону.

– Миша, как тебя приняли? Тебе же нет шестнадцати?

– А я сказал, что есть.

– А мама, отец?

– Я написал записку и подпись подделал. Только не выдавай меня, ладно?

На следующий день пришли родители искать Мишу. С ними пришёл генерал, Антон Иванович Деникин. Миша спрятался под кровать. Увы, его нашли и, всего в слезах, повели домой. Пете стало жалко Мишу, но и смешно от всего этого. Антон Иванович казался добрым дедушкой, когда за руку вёл Мишу и приговаривал:

– Не расстраивайтесь, молодой человек, порядок такой. Через пару годиков приходите, если мама с папой не против.

Студенческий батальон, в котором теперь служил Петя, в боях на фронте пока не участвовал. Часами они занимались на плацу и на стрельбище, или несли караульную службу. В Ростове было неспокойно. Красногвардейцы просто отступили в рабочие кварталы, добровольцы и казаки контролировали только вокзал и центр. За Темерник лишний раз не совались. Вечерами там раздавалась порою стрельба. В Нахичевани было спокойнее. В Александровской и Гниловской[17 - Станицы Александровская и Гниловская – казачьи поселения, ныне посёлки в черте г. Ростова-На-Дону.] станицах казаки-старики прочно держались Каледина.

Бои шли где-то далеко на севере и на западе. Ходили слухи о героическом отряде Чернецова, где была одна молодёжь, и они творили чудеса, обращая в бегство тысячные толпы красных. Но это было где-то, а на долю Петра пока выпало пару раз нести караул у штаба армии, на Пушкинской, и пару раз на вокзале. Вот и все подвиги.

Сейчас Петя снова в карауле. Раннее утро, скоро смена и завтрак. Сквозь туман он вдруг видит быстро идущего по тротуару человека в надвинутой на лоб кепке. У него что-то зажато под мышкой. Он кажется Пете подозрительным.

Петя поворачивается к напарнику, бывшему студенту Воронову.

– Я сейчас проверю, куда он пошёл и вернусь.

Петя снимает с плеча винтовку, передёргивает затвор и выходит за ворота. Туман густой, словно молоко. Петя вспоминает романы про индейцев и крадётся как можно тише.

Впереди обрисовывается силуэт недавнего прохожего. Он возится у решётки окна казарменной столовой, что-то приматывает.

Петя делает ещё два бесшумных шага. Штык почти упирается в спину человека в кепке.

– Эй, товарищ… – тихо шепчет Петя.

Человек в испуге отшатывается от окна, а потом от штыка, направленного теперь прямо в сердце. Прижимается к стене.

Петя с удивлением узнаёт в человеке гимназиста-второгодника, известного бунтаря, отчисленного в прошлом году, Ивана Самохина.

– Самоха? Я Пётр Теплов, помнишь?

Самоха таращит на него глаза. Молчит.

– Чего это ты тут делаешь? Отойди-ка от окна!

Петя видит примотанный к решётке окна свёрток. Из него торчит бикфордов шнур. Скоро завтрак. Он всё понимает.

– Самоха? Ты что, взорвать нас всех хотел?

– А то не видишь, – зло ответил Иван и сплюнул.

– Самоха. Мы с тобой за одной партой сидели, помнишь? Я тебе списывать давал, за тебя директора просил. А ты?

– А мне плевать! У меня приказ. Революционного комитета. Считай, самого Ленина. Понял?

– Нет, Самоха, не понял. Мне что Ленин, что чёрт, что дьявол. Своего ума у тебя нету?

– Своим умом не вышел, сам знаешь. Оттого ненавижу вас, первых ученичков. Стреляй, стреляй, чего там рассусоливать!

– Нет, Самоха. Не в этот раз. Уходи. Быстро!

Самоха мгновение помялся, повернулся и побежал. Прежде чем исчезнуть в тумане, он зло крикнул:

– Дурак ты, Теплов. Нас больше! И мы вас жалеть не будем.

Петя два раза стреляет в воздух и начинает осторожно отматывать адскую машину от решётки окна.




Февраль 1918 г.




В начале февраля положение на фронтах ухудшилось. Таганрог оставили ещё в январе. Пал смертью храбрых герой – Чернецов. К Ростову и Новочеркасску красные подступали с трёх сторон. И без того крохотные силы добровольцев таяли.

– Петя, ну как ты? Повидался?

– Да, мама привет передаёт. Она, кажется, вздохнула свободней, смирилась. А как твои?

– Мои ничего. Папа и Ксюша в лазарете, рядом, ты же знаешь…

Петя и Ксения виделись пару раз. Всё на бегу. Ксения как-то вдруг резко повзрослела, посерьёзнела. Раньше её глаза при виде Пети зажигались как две электрические лампочки. Сейчас она светилась вся. Но это был словно свет невечерний. Не к Пете, а ко всему живому. А в глазах плескался бездонный океан.

– Ксения, вам не тяжело? С ранеными?

– Нет, Пётр, это легко. Когда выходишь, на ноги поставишь, так вообще легче лёгкого.

– А когда нет?

– Когда нет, я знаю, что душенька в рай отходит. Я это по глазам вижу. Бывает больно человеку перед кончиной, а потом раз – и облегчение. И вижу я, что он уже что-то надмирное видит. А потом вздох и – всё. И по-другому ни разу не было.

Помолчали.

– Ну, мне пора. Завтра, наконец, на позиции!

– Берегите себя, Пётр.

На позициях к северо-востоку от Ростова, тянувшихся до армянского посёлка Султан-Салы, Студенческий батальон простоял два дня, среди голой заснеженной степи и редких кустарников. Бойцы промёрзли до костей, согревались у костров и вглядывались в туманную даль. Враг так и не приблизился. Он нажимал главным образом вдоль железнодорожной ветки Ростов-Таганрог, где его сдерживал 3-й Офицерский батальон генерала Маркова.

Днём прибыл приказ отступать в Лазаретный городок. Едва передохнув, на следующий день батальон вновь получил приказ собираться.

– Теперь куда?

– На кудыкину гору. Вещи собирай. Тёплые в первую голову. Придёт генерал, всё расскажет.

Девятого февраля бои начались уже на окраинах Ростова.

Стало понятно, что город не удержать. Можно лечь костьми на его улицах, но тогда исчезнет та единственная сила в России, которая противостоит беззаконию. Что в этом случае ждало бы и Ростов, и Нахичевань, Петя хорошо знал из истории войн.

Генерал Боровский, выстроив батальон, окинув взглядом строй «от мала до велика», от рослых возмужавших студентов до практически детей – гимназистов и реалистов, громким чистым голосом произнёс речь. Слова его звучали отчётливо, невзирая на фон из частой пушечной пальбы, доносившейся из-за Темерника.

«…Предоставленной мне властью освобождаю вас от данного вами слова. Вы свой долг уже выполнили, охраняя Ставку и город. Кто из вас хочет остаться в батальоне, оставайтесь. Но… раньше, чем окончательно решить, вспомните ещё раз о ваших семьях… Мы уходим в тяжёлый путь. Так решили наши вожди. Придётся пробиваться по степям и горам… Нести жертвы… Быть может, на время мы уйдём далеко от ваших родных мест… Подумайте! – и после минуты, данной на размышление: – Кто решил остаться дома, выйдите из строя!»[18 - Речь Боровского историческая, зафиксированная в документах.]

Вышли единицы. Пете стало стыдно за них, и он отвернулся.

Уже поздним вечером девятого февраля они колонной выдвинулись к штабу, затем вышли на Большую Садовую, где влились ручейком в широкую колонну отступающего войска. У Пети дух захватило от массы бойцов, впервые собравшихся в одном месте.

У штаба Петя успел коротко попрощаться с мамой. Она была в слезах, и Петя понимал, что все слова бессильны её успокоить. Тогда он взял её за плечи, легонько тряхнул и, глядя прямо в глаза, произнёс:

– Мама, я вернусь.

А на углу Соборного и 1-й линии прощался уже Георгий. Здесь была драма: уходили трое, оставалась одна. У Марии Семёновны было слабое здоровье. О ней обещали позаботиться друзья, армянская семья Зарефьян. Их сын, Давид, тоже оставался.

Отец и дочь Верины ехали в санитарном фургоне с красным крестом. Точнее, шли рядом с ним. Всё шествие длинной колонны по пустынным улицам Нахичевани напоминало Петру крестный ход. Выстрелы внезапно смолкли и установилась мистическая тишина, нарушаемая лишь мерным топотом сотен пар ног.

По дороге батальон нагнало несколько отказников, вышедших из строя накануне. Что ими двигало? Вновь обретённая смелость или страх попасть под расправу большевиков? Их молча приняли в строй, ни о чём не расспрашивая.

Петя ушёл в себя. Он считал шаги, ощущал подошвами выпуклости мостовой и снеговые кучки. Чувствовал щеками поднимавшийся ветер. Спускаясь к Дону, пытался взглядом пронзить тьму, клубившуюся за рекой. Но, пока они не переправились по льду на левый берег, ни разу не обернулся. «Что толку? Я вернусь. Вернусь. Я обещал маме».

Лишь ступив на берег напротив станицы Аксайской[19 - Станица Аксайская – ныне г.Аксай.], он повернул голову в сторону оставленного города, тёмной массой поднимавшегося над Доном. Где-то вдалеке были видны отсветы от пожаров. Там осталась мама, и множество других людей, надеющихся пересидеть невзгоды. Среди них было немало офицеров, так и не откликнувшихся на призыв вождей Добровольческой Армии. Но Петя был уверен, что у них ещё будет повод пожалеть о своём выборе. Не для того ли, чтобы пристыдить нерешительных и разбудить спящих, затеян этот поход?

В Ольгинской[20 - Станица Ольгинская, на левом берегу Дона, напротив Аксая.] был отдых и перестроение. Петя вспомнил, что захватил с собой томик Лермонтова и тетрадку с собственными стихами, в которую так ничего и не внёс с ноября, с памятной встречи с Георгием. Она уютно устроилась на дне вещмешка, обёрнутая в вязанный мамой шарфик. Он достал её, обмусолил химический карандаш и записал давно крутившиеся в голове строки:

Вихрастым мальчиком, с булыжной мостовой –

Ростовской ли, Нахичеванской? -

Шагнул в огонь войны я пусть не мировой,

Но беспощадной, злой, Гражданской.



Закона Божия в гимназии урок

Бал прерван выстрелом, сухим и неприятным.

Не перемену в этот раз сулил звонок,

А передел всей нашей жизни безвозвратный.



И вот сжимаю я озябшею рукой

Винтовку Мосина, и жив я, слава Богу.

Вчера мы приняли свой первый страшный бой,

Сегодня степь завьюжила дорогу.



А за спиной – не ранец, вещмешок,

И том стихов, что на привале душу греют.

Пускай жесток мой нынешний урок,

Его я вызубрю так твёрдо, как умею.



Кадеты, гимназисты, юнкера,

Мы на Ростов ещё раз оглянемся.

Взяла нас жизнь из беспечального вчера,

В которое мы вряд ли все вернёмся.



Он пробежал глазами написанное, поморщился. Конечно, ни в каком «страшном бою» он лично ещё не побывал. Но ведь это он не за себя пишет. А за всех, за всю добровольческую молодёжь, составлявшую значительную долю армии. К тому же он не сомневался, что его первый бой не заставит себя ждать.

Да, его, и без малого шесть тысяч живых людей – военных и гражданских – ждали заснеженная степь, многие вёрсты размокших дорог, пронизывающий ветер и враг, наседающий со всех сторон. Было непонятно, как примут их в кубанских станицах и сёлах. Явится ли помощь и от кого? И много иных вопросов, на которые не было ответов. Проще сказать, что их ждала неизвестность. Но всех согревало осознание собственной правоты и избранности: «Если не мы, то кто же?» И незримо витало в умах старое русское слово «честь», бывшее для них не пустым звуком, но сильной искрой, воспламеняющей дух, от которого и тело, и душа, превозмогая усталость и лишения, действовали порой так безотказно, что позже это причислят к чудесам. В небе разгоралась заря. Легендарный «Ледяной» поход Добровольческой армии начинался.




Часть вторая. Зима не вечна.





Март 1918 г.




1.

Анфиса Слепцова второй день сидела без работы и не находила себе места в своей каморке на Верхне-Луговой[21 - Ул.Верхне-Луговая – сейчас ул. Гусева (Сергей Иванович Гусев, наст. имя Яков Давидович Драбкин – видный ростовский большевик, революционер-подпольщик).], завешанной стиранным бельём и пропахшей переваренными щами. А тут ещё этот олух царя небесного, Васька, путается под ногами, зарёванный, виноватый. Конечно, это ж надо было додуматься – сунуть спицу в лючок швейной машинки, а затем провернуть колесо! Хрясь! И машинка, настоящий Зингер, пришла в негодность. А заказы – до воскресенья. И денег в доме нет, и есть нечего.

– Ууу! Ирод! – вновь погрозила она кулаком сыну. Сын, худенький, кудрявый, светло-русый пацанёнок восьми лет, вновь заныл и уполз к себе в угол, уткнулся в подушку. И поделом ему!

Анфиса прижила его от одного фабричного, которого злая на язык соседка, Катя-казачка, нарекла «Святым Духом». Мол, появился ниоткуда и растворился, как его и не было. А сына вот оставил. Сущее наказание!

И что же теперь делать? Лавка швейных товаров закрыта, товарищество «Компаньоны Зингера» закрыто, стёкла выбиты, дверь нараспашку, всё вынесено. Ходила к механику Болтову, он осмотрел, покачал головой и развёл руками: без запчастёв, мол, аппарат твой ремонту не подлежит, а запчастёв сейчас не сыщешь, власть-то новая.

Новой власти Анфиса вдоль и поперёк нашила флагов и транспарантов, но как обратилась за помощью, ей товарищи отказали:

– Время сейчас трудное, контрреволюция прёт, а ты тут со своими бабьими вопросами!

И тоже развели руками.

Правда, один сочувственный шепнул на ухо:

– Обратись в ДонЧеКа[22 - ДонЧК – Донская чрезвычайная комиссия, образовалась 28 марта 1918 года. Помещалась на улице Скобелевской, 154.]. Они недавно учредились. Вопросы решают лихо!

И дал адрес.

Анфиса сразу не решилась. Была у неё одна мысль, да только что-то мучало внутри, ходу ей не давало.

Сейчас она вновь окинула взглядом убогое своё жилище, скорчившегося на лежаке сынишку, пустые кастрюли, и вслух стала размышлять:

– Ну и где ж ента справедливость? Она, можно сказать, как жила, так в хоромах и живёт, хлеб с маслицем, монпансье к чаю, барынек обшивает. А я – за гроши, или за продукты – баб фабричных! Где справедливость, спрашиваю? А ведь вроде как наша власть пришла, народная!

И стала собираться.



В тот же вечер в дверь квартиры Натальи Ивановны Тепловой грубо постучали. Кошка Муська, дремавшая на коридорном стуле, испуганно подскочила и скрылась в спальне. Наталья Ивановна встала из-за машинки, распрямила спину и неспешно направилась к двери. У неё было дурное предчувствие.

За дверью стоял мужчина средних лет в картузе и кожанке, вроде тех, в которых щеголяли раньше шофёры новомодных авто. Взгляд его из-под кустистых бровей был колючий, пронзительный. Щетина. Пара жёлтых зубов выпирала из-под верхней губы и прижимала нижнюю.

«Крыса какая-то!» – подумалось Наталье Ивановне.

За «крысой» стоял, напротив молодой, красивый красноармеец, почти одних лет с её Петром. Ну, может быть, чуть старше.

«И лицо знакомое!»

За их широкими спинами пряталась и отводила глаза Анфиса.

«Этой-то что надобно?»

– Гражданка Теплова?

– Да. Кто вы? Что вам угодно?

– Уполномоченный ДонЧеКа, товарищ Гомельский. Вот мой мандат.

Гомельский показал ей помятую бумажку с большой печатью и подписью. Наталья Ивановна успела прочесть там лишь слова «Чрезвычайная комиссия…».

– Мы к вам. И вот по какому делу. Пётр Теплов – ваш сын?

Сердце сжалось.

– Мой. А что с ним?

– Это мы и собираемся выяснить. Вы знаете, где он сейчас?

Немного отлегло.

– Нет.

– Нам известно, что он ушёл с контрреволюционными кадетами генерала Алексеева. Вы можете подтвердить?

– Я не знаю никаких контрреволюционных кадетов. Мой сын пропал без вести в феврале. О нём сведений не имею.

– Но он состоял в войсках атамана Каледина?

– Каледина? Нет, не состоял.

«Крыса» потянул носом воздух. В доме пахло ужином.

– Хорошо, отрицаете значит. Может быть, впустите, поговорим?

– Ну проходите, мне скрывать нечего.

Мужчина снял калоши, сделал знак красноармейцу оставаться у двери. Анфиса нерешительно, бочком, вошла за ним, прямо в обуви.

Гомельский по-хозяйски осмотрел квартиру, прошёл в спальню, нехорошо хмыкнул, увидев святые образа. Анфиса тем временем сразу направилась на кухню, проверить, на месте ли «Зингер». Наталья Ивановна по-прежнему стояла в коридоре и молчала.

– А хорошая у вас квартирка, а, гражданка Теплова? Собственная?

– Нет, снимаю у домовладельца.

– А кто владелец?

– Господин Красовский.

– Господ больше нет, гражданочка. Кто такой?

– Да полковник он, офицер – отозвалась из кухни Анфиса.

– Ясное дело, контрреволюция, – отчеканил Гомельский, возвращаясь из спальни.

– Вот что, гражданочка. Постановлением Исполкома ДонГубЧека от двадцать девятого марта сего года квартира ваша подлежит конфискации в пользу революционной власти, с мебелью и утварью. Извольте одеться. С собой можете собрать немного вещей.

– И куда же мне деваться?

– А это не наши трудности.

– Машинку швейную можно вынести?

– Нет! – раздался голос Анфисы, выбежавшей из кухни. – Машинку мне отписали!

– Ах, вот оно в чём дело… – взгляд Натальи Ивановны теперь источал лёд и пламень, метал громы и молнии. – И что ж я тебе, гадина, такого сделала, а?

– Сама гадина. Кровопийца трудового народа! Она, товарищ Гомельский, врёт всё. Сын её точно с кадетами ушёл, он и тут им служил, видела я его в форме офицерского ихнего какого-то полка!

– Вот как. Хорошо. Иван! Ива-а-ан! – окликнул Гомельский молодого красноармейца. – Отконвоируй гражданку Теплову на Скобелевскую, в комнату №5. Там товарищ Турло разберётся.

Так, переполняемая возмущением, едва одетая, с несессером и маленьким узелком, в котором было Евангелие, и между страниц его – фотографии мужа и Пети, Наталья Ивановна оказалась на улице, под наливающимся чернотой небом. Следом из дверей вылетела кошка, на её мордочке было также написано глубокое недовольство происходящим.

Рядом засопел красноармеец.

– Ну, веди что-ли? В ЧеКу твою. Посмотрим, есть ли у кого там совесть.

Ростовская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией была образована совсем недавно. О том, что это были за люди, в городе пока мало кто знал.

Молодой красноармеец как-то нерешительно потоптался на месте и пошёл вперед, вдоль по Пушкинской. Наталья Ивановна поплелась следом, потихоньку овладевая собой. Так прошли до конца квартала, до пересечения с Почтовым переулком.

Красноармеец вдруг резко обернулся.

– Наталья Ивановна! Стойте! Послушайте! Вам в ЧеКа никак нельзя. Там не будут разбираться. Гады там все. Этот Гомельский, он из-за квартиры за это ухватился. А Анфиса эта ваша – из-за машинки. Обратно вам это не отдадут, только хуже будет!

– Аааа, спасибо, – только и промолвила удивлённая Наталья Ивановна.

Красноармеец снял картуз, взлохматил волосы.

– Вы меня не узнаёте? Я – Самохин Иван, учился с вашим Петей в гимназии. Но меня отчислили с волчьим билетом. Помните?

– Да, что-то такое Петя рассказывал. Здорово вы директору насолили.

– Было дело, – весело ответил Иван и тут же посерьёзнел, нахмурился. – Есть у меня перед Петей вашим должок, а какой – не спрашивайте. Только отпускаю я вас и всё. В квартиру не возвращайтесь ни в коем случае! Есть вам куда идти-то?

– Найду. Спасибо вам, Иван. Но, простите, вы такой положительный, отчего вы с ними?

– Ну, – замялся Иван, – долго рассказывать. Люди там так себе, разные попадаются. Но сама идея-то хорошая!

– Ааа. Идея. Прощайте. Прощайте, Иван.

– Прощайте, Наталья Ивановна. Если вдруг Петя объявится, скажите ему про меня, ладно?

– Скажу. Непременно скажу. Вы хороший друг, Иван.

Иван вдруг смутился, круто развернулся и быстро зашагал по Почтовому вверх.

А Наталья Ивановна, недолго думая, пошла в Нахичевань, к Елене Семёновне Вериной.

Пока шла, наблюдала город. Ростов как будто резко состарился, обветшал. Мусор валялся везде, весенний ветер переносил на своих руках клочки газетной бумаги, какие-то листовки. Ими был засыпан весь городской сад, клумбы в котором были истоптаны, а стены Ротонды исписаны большевицкими лозунгами. На Садовой улице увеселительные заведения были большей частью закрыты. Но некоторые работали на свой страх и риск, который заключался в том, что, если пожалует к ним новая народная власть, кормить и поить её придётся за счёт хозяина.

Громада Александро-Невского Собора[23 - Александро-Невский собор, крупнейший православный храм в Ростове, построен в 1908 году, разрушен в 1930 году. На его месте теперь памятник красноармейцам.] на Новой базарной площади в вечерних сумерках мягко светилась каким-то неземным светом. Наталья Ивановна перекрестилась на храм, казавшийся ей каким-то нерушимым оплотом старой жизни.

«Завтра воскресенье, надобно сходить, поблагодарить Господа за всё. Ведь что случилось, то всё к лучшему. Могло быть и хуже. А Иван! Какой чудесный мальчик! А служит у них. Помолюсь и за него».

До Нахичевани добралась на усталых ногах. По пути ей не встретился ни один извозчик. Город и вправду вымер.

У Вериных был современный звонок, кнопочкой. Она несколько раз позвонила, но никто не отозвался. На шум вышла пожилая соседка.

– Вам кого, милочка?

– Елену Семёновну.

– Нету её. Дня три уже. А вы не Теплова часом будете?

– Теплова.

– Тогда держите адресок.

Оказалось, что Елену Семёновну, слабую ещё после болезни, на время забрали к себе её друзья, семья Зарефьян. Они жили неподалёку, на Восьмой линии.

Уже к полуночи Наталья Ивановна постучалась к Зарефьян. Ей открыла хозяйка, высокая и красивая черноволосая армянка, Гаянэ. По-видимому, она ещё не ложилась, что утешило её гостью, смущавшуюся необходимостью будить хозяев в столь поздний час.

– Доброй ночи, простите меня за беспокойство, пожалуйста. Я – Теплова, мама Пети, помните? Елена Семёновна у вас?

– Здравствуйте, ну конечно помню. Как хорошо, боже мой! Но что случилось?

– Видите ли, меня сегодня под вечер выставили из квартиры. Новая власть. «ЧеКа». Я пошла было к Елене, а мне сказали, что она у вас…

Гаянэ шагнула к ней и обняла, решительно втащив в квартиру.

– Лена ещё слаба, и уже спит. Но вы проходите прямо на кухню, мы только чай заварили. Есть новости. О ваших мальчиках. И она заговорщицки подмигнула.



2.

В большом зале правления кубанской казачьей станицы Елизаветинской[24 - Станица Елизаветинская Кубанского казачьего войска (сейчас – Краснодарский край, недалеко от города Краснодар). Здесь и далее – описание действий Добровольческой армии в первом Кубанском (Ледяном) походе, февраль-апрель 1918 года.] был оборудован временный лазарет. Станичники освободили комнаты от мебели и принесли сено. Раненые лежали прямо на полу, на разбросанном сене, и радовались такому удобству. Запах приятный, опять же. Всё лучше, чем трястись в фургонах, телегах, повозках, под дождём и мокрым снегом. Всю душу вытрясешь. И у многих вытряхивало.

Петя лежал и глядел в грязный пожелтевший потолок, и с содроганием вспоминал томительные дни и часы ожидания переправы через реку Кубань. Где-то передовые части уже завязали бой, грохотала артиллерия, строчили пулемёты, а они (обоз с ранеными) всё стояли и стояли, пока последние боевые части не покинули южный берег. А потом ещё долго, со сложностями переправлялись. На единственном ветхом пароме. Как однако же неудобно, обременительно для армии быть раненым!

Но о тяготах Петя думал мало. Его душа была там, в авангарде армии, с Корниловым. Решающее, генеральное сражение! Судьба всего похода! А он тут, валяется со своей дурацкой ногой.

Ранение он получил под станицей Кореновской, когда их оберегаемый, вечно запасной Ростовский Студенческий батальон наконец бросили в бой, длившийся там уже второй день. Перед атакой Пете было не по себе, крутило живот. Но прозвучала зычная команда полковника Зотова. И они встали в полный рост, и пошли, и побежали! Порыв был такой мощный, что, несмотря на сильный огонь большевиков, добежали до окраины, закрепились. Петя, себя не помня, топал по рыхлому снегу и кричал «Ура!» На пули внимания не обращал, сердце его вдруг расширилось, его переполнила какая-то дикая, первобытная сила, предбоевой мандраж улетучился. И тут, так некстати, случилось дурацкое ранение, падение в ложбинку, свист пуль прямо над головой. Укрытый в ложбинке, он лежал напротив красного пулемёта. Дождался, пока тот смолкнет, и попытался подняться. И тут – резкая боль в ноге, потеря сознания. Так бой для и Пети закончился. Очнулся он уже в лазарете, где и узнал, что станицу взяли.

Теперь он выздоравливающий. Всё – обработки раны (пуля прошла навылет), смены перевязок, сделанных из белья и простыней – уже позади. Но увы, пока не выписывают. А Георгий там за него геройствует. А Ксению он давно не видел, она где-то в другом помещении, с другими ранеными. И отец её с ней. Да поди, уже забыла она его, Петю. Вон вокруг героев-то сколько! Корниловцы, марковцы, партизаны, казаки. Эх…

Петя в походе научился курить. Делал, как все, самокрутки, табак доставали в станицах. Он взял одну, заготовленную, поднялся, опёрся на костыль и, переступая через товарищей, направился к выходу.

– Погоди, братка, я с тобой.

За ним увязался кубанский казак Степан, из отряда Покровского[25 - Покровский Виктор Леонидович – в 1918 году командир Кубанской армии (на деле –небольшой отряд, в марте соединившийся с армией Л.Г.Корнилова).]. Они познакомились уже в лазаретном таборе, куда Степан попал с ранением предплечья. Тоже пустяки.

Степан был на пять лет старше Петра, но отчего-то тянулся к нему, испытывал расспросами его «учёность и книжность». Вот и сейчас у него к Петру был какой-то вопрос.

Они вышли на крыльцо, затянулись. На Кубани уже отчётливо запахло весной. Вечернюю тишину нарушал лишь лай станичных собак да отдалённые выстрелы, доносившиеся с окраин Екатеринодара. В душе Петра шевельнулось воспоминание о Ксении, сладко заныло.

– А скажи, студент, возьмут наши Екатеринодар?

– Возьмут. Не могут не взять.

– А то, что большевиков там двадцать тысяч, то как?

– А никак. Нас всегда было меньше. Во всех боях. И везде они бежали от нас.

– Так. Да не совсем. Если у тебя город за спиной, а в городе рабочие за тебя горой, тут расклад другой. И железная дорога за них воюет, и бронепоезда, и техника…

– Всё это ерунда. Перед русской штыковою атакой никто не устоит.

– Так ведь и там русские.

Петя нахмурился.

– Я думаю, что штыковая тогда имеет успех, когда подкреплена нравственной правотой. Когда за правое дело, короче. Когда бежишь и чувствуешь – с нами Бог. Вот у меня под Кореновской такое было. И у других спрашивал – было то же самое.

– А я на Германской войне ни разу в конную атаку не ходил. Всё в траншеях сидели, постреливали, да ночами ползали по земле на брюхе, проволоку резали для пехотного прорыва. Мы казаки! Разве так надо воевать нами было?

– Каждая война чему-то новому учит. Может, так и надо было. Дотерпеть, а не фронт оставлять.

– Не тебе судить, студент! Ты там не был. А как взбаламутились все, так никто, от вахмистра до есаула, уже сделать ничего не смог. Враз всё и обрушилось.

– То большевики вас взбаламутили.

– Не без них. Да только устали все от такой войны. Окопная грязь, вши, снайперы ихние. Деды говорили, никогда такой сроду не было.

– Так и при Наполеоне «никогда такой не было». Враг был у стен Москвы. Ну и что? Никто же не побежал домой, «мама помоги!»

– Много ты знаешь, студент. Книжки умные читал…

– Читал. И не студент я, говорил же тебе. Гимназист. А отец у меня был казаком.

Степан умолк, поскрёб затылок, задумался.

– Выходит, смалодушничали все?

– Выходит, так. И теперь вот – расплата.

– Да уж.

Помолчали. Докурили. Вдали буднично рванул тяжёлый артиллерийский снаряд. Петя ещё досадовал, что опять до тетрадки со стихами не добрался. Были у него потуги посочинять на привалах, да так ничего путного не вышло. Обычно кто-то непременно мешал, втягивая его в разговор: то о еде, то о семье, ну а потом тема переводилась непременно на нынешнюю смуту. Сначала он больше слушал, что говорят старшие, потом сам немного поднаторел в спорах. Под них походное время летело быстрее.

Петя боялся признаться себе, что этот поход оказался вовсе не Анабасисом[26 - Анабасис – сочинение Ксенофонта (IV век до н.э.) о походе греческого войска в Малой Азии.] античных греков и не боем Роланда в Ронсевальском ущелье. И всё это далеко не Вальтер Скотт. Некоторые добровольцы порою творили такое, что никак не укладывалось в представления Петра о благородных воинах. Взять хотя бы бессудный расстрел пленных в Лежанке. А эта юная баронесса фон Боде![27 - Баронесса фон Боде – Софья Николаевна де Боде (1897-1918), женщина-прапорщик, доброволец.] Безжалостная мстительница! Петя одновременно восхищался ею, и ужасался. Было что-то неправильное в том, как всё происходило. А самое неправильное творилось в головах.

Петя понял, что таких как он, сторонников свергнутой монархии, в армии не так уж много. А среди генералов – пожалуй, ни одного.

– За что воюете, братцы? – спрашивали их в станицах.

– За Учредительное собрание! – отвечали им.

Далее следовала немая сцена. Или нудные расспросы. Разве такова должна быть идея, за которую идут на смерть?

Пётр уже слышал от кого-то, что Государь сейчас в Сибири, с семьёй, в заточении. Вот куда надо было идти походом, освобождать живое знамя борьбы. Так ведь нет…

Впрочем, большую часть своих размышлений он благоразумно держал за зубами. Не хватало ещё сеять сомнения в походе. Как-нибудь всё образуется. Главное сейчас – взять Екатеринодар.

Со следующего утра стали подвозить раненых. Больше, больше. Петя уступил своё место на полу контуженному офицеру. К зрелищу ран, крови, стонам он уже давно привык. Сердце затвердело. Единственной мыслью было – поскорее бы отсюда и снова в бой. Он вышел во двор – ходить, разрабатывать ногу. Костылём он уже почти не пользовался.

Вдруг он увидел Ксению. Она только что въехала во двор на подводе, с другой сестричкой милосердия, постарше. Петя так и впился в неё взглядом и думал: «Боже, как она красива, в своём сестринском фартучке с красным крестом, в белоснежном платке, худенькая, маленькая, но с удивительно живым личиком, ясными, чистыми глазами, кротко смотрящими куда-то ввысь, в глубину. А ведь сколько ей уже пришлось пережить видов мук, смертей, отчаяния. А ещё совсем ведь недавно она играла в куклы. Сколько же в ней силы, сколько воли, если она продолжает так чисто смотреть на мир?».

Она заметила его и подошла.

– Здравствуйте, Пётр. Как ваша нога? – тихим голосом поинтересовалась она. Её взгляд из-под сестринского платка был так волнительно прекрасен.

– Здравствуйте, Ксения! – несколько громковато ответил Петя. – Вы к нам, сюда?

– Да. Сюда перевели, здесь рук не хватает, а там, во втором лазарете – с избытком. Вот, решили поправить. Раненых-то больше к вам везут.

– Ксения, я, наверное, вас задерживаю?

– По правде говоря, мне надо уже бежать в перевязочную. Говорят, бой идёт жестокий, раненых ещё много будет. Но минутка есть.

– Вы не знаете, где Георгий?

– Там. – С затаённой тревогой ответила она. Сам туда напросился, а половину их батальона здесь, на охрану станицы поставили.

– Эх. А я вот тут, как видите, без дела шатаюсь. Так хочется туда, верите?

– Верю, Пётр. Вы герой, я знаю. Вы ещё отличитесь. Обязательно.

При этих словах на нетронутых бритвой щеках Петра появился яркий румянец. Он уже мысленно бежал впереди цепей с трёхцветным знаменем, и трусливый враг разбегался перед ним.

– Я пойду, Пётр. Может увидимся ещё, когда я освобожусь. Я теперь рядом.

От последней фразы у Пети голова пошла кругом. «Рядом». Рядом с ним? Он понял, что любит её. Но как это сейчас несвоевременно!

Но Ксения так и не освободилась. Поток раненых же всё возрастал. Те из них, кто мог говорить, передавали картину страшного боя, где десятки тысяч красных, ощетинившихся орудиями, пулемётами, поддерживаемые бронепоездами, создавали такой свинцовый шквал, сквозь который было не пробиться белой доблести. Пал Неженцев[28 - Митрофа?н О?сипович Не?женцев (1886 – 12 апреля 1918, под Екатеринодаром) – русский офицер, полковник Генерального штаба, командовал Корниловским ударным полком.], поднимая вновь в атаку свой героический полк. Убита баронесса София Боде, кавалерист-девица, ангел мщения Добровольческой армии. Потери рядового состава были огромны, слишком тяжелы для такой маленькой армии. Но что удалось? Удалось закрепится на окраине. На завтра назначено было продолжение штурма.

«Завтра всё и решится» – подумал Пётр и стал с удвоенным усилием разрабатывать ногу.



3.

Георгий уже не помнил, как оказался на позициях Партизанского полка. После нескольких малоуспешных дневных атак части поредели и перемешались между собою. Снаряд и пуля его миловали, лихорадка боя не отпускала. Ему казалось, что одно лишь усилие, и фронт большевиков рухнет, что они побегут. Не могут же быть напрасными столько явленной отваги, столько бесстрашия, столько героических смертей? Наверное, так русские дрались при Бородино, самозабвенно, до последних резервов души.

Своих врагов он практически не видел. Они прятались за оградами домов, стреляли из выбитых окон, строчили пулемётами с чердаков. Добровольцы уже прошли самое трудное – открытое место, где их безжалостно косила шрапнель. Осталась ещё одна хорошая атака, и утомлённый, морально сломленный враг будет разбит. Но, господи, как же мало осталось в строю бойцов-добровольцев!

Наступали сумерки. Генерал Казанович[29 - Бори?с Ильи?ч Казано?вич (1871 – 1943), генерал, накануне штурма Екатеринодара был назначен командовать Партизанским полком.], командующий партизанами, обходил цепь. Он был ранен, перебинтован, но, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания. При усах и пышной, седеющей бороде, он в свои почти полвека излучал молодецкий задор.

– Ну, что господа партизаны, славные казаки донские да кубанские! Есть ещё порох в пороховницах?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Вот и славно. Вспомните, ребята, Чернецова, вспомните, как дрались тогда, как бежала от вас красная сволочь. Вспомните поруганный Дон и Кубань, они ждут своих избавителей. За мною, ребята!

В едином порыве весь полк, все двести пятьдесят донских партизан и примкнувших к ним мобилизованных кубанских казаков, поднялся в атаку.

Похоже, врага в этот раз удалось застать врасплох. Целую минуту партизаны атаковали под аккомпанемент собственного дружного, богатырского «Ура!». Стрелять в них начали слишком поздно. И вот уже Георгий видит смутную тень, выскочившую из-за угла дома, стреляет в неё, а тень бросает винтовку, пятится назад, поворачивается и вприпрыжку убегает. Палец пляшет на курке мосинской винтовки, но разум спокойно даёт левой руке распрямиться, ствол уходит вниз, пока глаза ищут новую цель, такую, чтобы лицом к лицу. Но не находят. Справа и слева – свои. Георгий выскакивает из-за угла дома и видит широкую улицу и удаляющиеся спины бегущих. Это ли не победа?

Добровольцы быстро подбирают разбросанные трофеи. Казанович высылает авангард, остальных строит в колонну. Полк уже в сгустившихся сумерках осторожно продвигается к центру города. На одной из площадей они натыкаются на целый обоз, охрана которого разбегается в панике. На повозках – снаряды для трёхдюймовок, ценный трофей. Но где же остальные части? Где корниловцы, где Марков? По расчётам генерала, они уже тоже должны были пробиться к центру.

Но ни справа, ни слева не доносится звуков боя, стоит гулкая тишина. Они идут по вымершему Екатеринодару, низенькому, одно-двухэтажному, топая по булыжной мостовой. Хотя свет в окнах убран, и ставни плотно закрыты, Георгию кажется, что на них смотрят из каждого окна. Кто же может спать в такую ночь? Разве что беспечные маленькие дети.

Казанович посылает гонцов с донесением в тыл. Просит подкрепления. Все вдруг понимают, что только их крохотный партизанский отряд пробился в начинённый красными город. Несколько томительных часов они напряженно ждут помощи, заняв одну из центральных площадей. Скоро об их прорыве станет известно красному командованию, и тогда им придётся туго. Наконец генерал строит отряд к обратному маршу, обоз со снарядами – в тыл.

– Так, ребята, если что, то мы теперь – Красный, ихней матери, Кавказский полк. «Ихней матери» можно опустить. Идём на позицию для подкрепления. Со встречными большевиками обходиться до моей команды ласково, разрешаю даже угостить табаком. Или принять таковое угощение. Всё понятно? Шагом марш!

Если Георгий и мечтал попасть в настоящее приключение, случающееся только в книгах и только с любимыми героями, то он в него попал. Несколько часов, в полумраке, колонна Партизан возвращалась походным порядком к окраине Екатеринодара, постоянно натыкаясь на красных, и наконец пристроившись в хвост большой тысячной колонне, ловко представилась знаменитыми Красными кавказцами. Папахи и оборванный, диковатый вид бойцов говорил в пользу этой легенды, а генерал Казанович виртуозно играл красного героического комполка. Актёрство это передалось и остальным бойцам.

– Ну как товарищи, на передовой? Жарко небось? – спрашивали они встречных красноармейцев.

– Жарко! Но мы кадетам[30 - На раннем этапе Гражданской войны большевики называли своих противников кадетами, по названию Конституционно-Демократической партии, представлявшей в основном российскую буржуазию и интеллигенцию.] так врезали, что они ещё не скоро опомнятся.

– Добре! Щас, мы на позицию выйдем и тоже дадим им прикурить! Угостим их штыком да кинжалом. Узнают, как против Советской власти воевать!

Боевой настрой «красных кавказцев» встречал повсеместное шумное одобрение. И когда они пересекли линию обороны и в том же порядке, маршем, спокойно двинулись в сторону позиций «кадетов», революционные рабоче-крестьянские головы не сразу догадались, в чём дело.

Догадались, когда над удаляющимся отрядом взвилось трёхцветное знамя и долетела лихая казачья песня:

«Смело, равняйтесь направо, партизаны,

За Дон нас в бой ведет Чернецов» …

Редкие, бессильные выстрелы не заглушили песню партизан.



4.

Отерев пот со лба, Павел Александрович вышел на воздух. Его пошатывало от усталости. Третий день он был на передовой лазаретного фронта, третий день воевал со смертью. Вчера спал два часа. Поспит ли сегодня?

«Корнилов убит» – такую весть принесли днём. Эта фраза настойчиво крутилась в голове у бывшего ростовского врача-окулиста, а ныне «на все руки мастера».

До лазаретной части Лавра Георгиевича не донесли. «Скончался на руках у…». Говорят, предупреждали, убеждали покинуть стоящий на виду у красной артиллерии штабной домик. Ни в какую. Искал смерти?

Её сейчас многие ищут. Героическая смерть в почёте. Некоторые, так и не дождавшись её, уже начали стреляться. Ну хорошо, давайте-с все умрём. А на кого Россию оставим?

Павел Александрович усилием воли остановил «прискорбную тенденцию к засыпанию на боевом посту». Ещё не время, работать надо. Работать…

Он вспомнил забавный случай, имевший место пару дней назад, до начала штурма, когда они ещё были на южном берегу Кубани. К нему подошёл невесть откуда взявшийся в расположении армии щуплый, средних лет армянин.

– Верин Павел Александрович? Вы будете по снабжению?

– С кем изволю говорить?

– Келешьян, Арам Хачатурович, поставщик екатеринодарских медицинских учреждений. И не только. Мои клиенты – по всему Югу!

– Очень интересно. Что вы мне можете предложить?

– То, что вам нужно. Бинты, спирт, уксус, скипидар, камфара… По сходной цене.

– Господи, очень хорошо, нам и вправду всё это нужно. Где оно у вас?

– С собою, на подводах. Только что из Екатеринодара.

– Но там же большевики? Как они вас выпустили?

– Эээ, для Арама Келешьяна это даже не вопрос. Это сущий пустяк.

– Хорошо, пойду, поговорю с начмедом. Ожидайте-с.

В итоге сошлись в цене и ценный груз перекочевал в лазаретные фургоны. Было этого добра немного, но всё же. Всё же. Павел Александрович горячо поблагодарил Келешьяна. А тот вдруг возьми и спроси:

– Вы ведь из Ростова вышли?

– Да, ещё в начале февраля.

– А родные в Ростове есть?

– Супруга осталась.

– Послушайте, у меня там брат живёт, не в Ростове, а в Нахичевани. Я к нему завтра поеду, на поезде. Могу передать письмецо.

– Да, было бы замечательно! У меня ведь тоже дом в Нахичевани.

– Вах, да мы вообще с вами земляки! Что же вы сразу не сказали, я бы скидку сделал, а?

Павел Александрович торопливо написал записку жене. Успокаивал. Всё хорошо, все живы, Ксения при нём, а Георгий в строю, но в пекло не посылаем, начальство студентов бережёт. В общем, и победим и вернёмся…

– Передам, дорогой земляк, непременно в личные руки! Не будь я Арам Келешьян!

Ловкий армянин отправился в обратный путь, а Павел Александрович думами уже был дома с этой запиской. Представил, как Елена её разворачивает, как облегчённо вздыхает…

А теперь вот пожалуйста, «Корнилов убит». Убит человек, на котором, как на железном гвозде, держались войско и борьба. А с ним под Екатеринодаром полегла треть армии. Город не взят. Опять они в чистом поле, стиснутые большевиками, разъезжающими на бронепоездах по железным дорогам. Ох, много их, дорог, успели построить при Государях императорах! И поднялись на этом многочисленные фабрики и заводы. Завелась у рабочих не копейка, а полновесный рубль! Но завелось и «рабочее движение». Социалисты завелись, меньшевики, большевики. Как гонококки заводятся. И теперь в этой инвазии вся Россия. И что прикажете делать? Стреляться?

Его мысли прервало долгожданное появление Георгия. Сын выглядел молодцом, но в его тёмных глазах была тоска.

– Как ты сынок? Не ранен?

– Папа, мы почти победили, понимаешь! Мы в город ворвались! Но никто нас не поддержал. Никто. Пришлось возвращаться. Это было удивительное дело, мы притворились большевиками и вышли из красного кольца. Столько всего было и всё напрасно. Корнилов убит!

В глазах Георгия стояли слёзы.

– Погоди ты убиваться! В армии ещё много достойных вождей. Выберут кого-нибудь. Борьба не проиграна.

– Не знаю, папа. Я видел красных. Когда они в тебя стреляют, они как тени, серые пятна. Враги. А когда мы шли одной колонной, как бы «красных кавказцев», они меня даже табаком угостили, представляешь! И такие улыбчивые, добрые! А узнай они, что я «кадет», скорее всего растерзали бы на части. Как такое возможно, как до этого дошло?

– Не знаю, сынок. Когда пациент болен, доктор не спрашивает: «как до этого дошло?» Надо лечить, и весь разговор. А иногда только хирургия помогает. Понимаешь?

– Да, – кивнул Георгий.

– Ты надолго в тыл?

– Не знаю. Я ведь в Партизанском полку случайно оказался. Так вышло, неразбериха боя. После признался генералу Казановичу, попросил оставить. Он не возражал. Написал записку нашему командиру. Я к нему сейчас иду.

– Ох, Георгий, ну что ты наделал? Партизанский полк всегда в самое пекло бросают. Мне куда спокойней было, когда ты здесь…

– В тылу пусть другие отсиживаются, папа. Я после вчерашнего боя себя в тылу решительно не представляю.

– Понятно, и ты в герои записался…

– В герои, не в герои, а в строю в Партизанском полку сейчас двести с лишним человек осталось. А в тылу у вас целая армия околачивается.

– Ладно, ты только Петру своему не говори. Он этого не переживёт. Видел я его вчера, он так страдает из-за своего ранения, в смысле из-за того, что тоже в герои хочет, но не может. Хотя скоро выпишут.

– Ладно, папа.

– Иди-иди. Партизан…

Последнее Павел Александрович произнёс не без внутренней гордости за сына.




Апрель 2018 г.




1.

Первые числа апреля 1918 года стали самыми тяжёлыми для Добровольческой армии.

Известие о гибели Корнилова, приказ нового главкома генерала Деникина об отступлении от Екатеринодара, осознание того, что они находятся фактически в окружении красных войск, в мёртвой петле железных дорог, породили уныние и даже панику в рядах нестойких, особенно – жителей обоза, гражданских беженцев, сопровождавших армию от самого Ростова. Но и в армейских рядах настроение было темнее тучи. Надежда на скорую победу рухнула. Вновь, как и после выхода из Ростова, перед людьми распахнулась неизвестность.

У Павла Александровича был свой камень на сердце – раненые. Транспорта не хватало. Более шестидесяти человек, самых тяжёлых и безнадёжных, пришлось оставить на попечение жителей станицы Елизаветинской. А фактически – на верную гибель от рук большевиков. В этом стеснялось признаться себе командование, надеясь на чудо и веря, что эта мера необходима для спасения армии.

Сестра милосердия Ксения Верина рвалась остаться с ними, вызвалась добровольцем. Но её не пустило начальство, видя крайнюю степень истощения организма юной девушки. Работая в дни штурма на силе духа и упорстве, она внушала восхищение окружающим. И всё же, первого апреля она упала в обморок. Оказалось, что три дня она провела без еды и практически без сна.

Георгий с Партизанским полком был на передовой, под командованием генерала Эрдели[31 - Эрдели Иван Георгиевич (1870-1939) – генерал, в Ледяном походе командовал кавалерией белых.]. Они сдерживали красных севернее Екатеринодара, прикрывая левый фланг. Ему было некогда предаваться унынию, он самозабвенно дрался и за себя, и за отца, и за сестру, и за друга.

Моральное состояние Петра Теплова претерпело за истекшие дни удивительную метаморфозу. Сначала его дух рухнул было на самое дно, сразу по получении трагических известий о гибели Корнилова. Но затем чудесным образом вернулся на положенное место, прямо в сердце юноши. А произошло это следующим образом.

Петя был идеалист, а идеалистам легче всего рухнуть в отчаяние. Всё происходящее казалось ему чудовищно несправедливым. В книгах ведь всё было не так. Вот и пару дней назад ему казалось, что Екатеринодарское сражение – это финал хорошего романа. А получилось, что хорошим финал не вышел. Да и роман был отвратительный.

Решив в отчаянии, что всё кончено, Петя, стиснув ненавистный костыль и превозмогая боль в раненой ноге, вышел со двора лазарета и направился по улице куда глаза глядят. Его никто не окликнул, не вернул, и вообще никакого внимания на юношу не обратил. Голова его, передумав одну за одной все чёрные мысли, совсем отказалась работать. В прострации Петя просто упрямо шёл по станичной улице, глядя только себе под ноги.

«Иду куда глаза глядят, а глаза глядят в грязь», – машинально подумал он, остановился и огляделся. Прямо напротив него высился в небо крестами станичный храм. Дверь была распахнута.

Машинально перекрестившись, Петя взошёл по ступенькам и вошёл внутрь. Внутри было пусто и полутемно. Ярко горели свечи. Равнодушным, скользящим мимо взглядом он рассматривал росписи и иконостас.

«Где же ты, Бог? Неужели ты с ними, с красными? Нет, быть такого не может. Но как же ты попустил такое?»

Петя хотел уже повернуться и уйти, но тут Царские врата распахнулись и оттуда вышел священник. Петя вдруг замер и затаил дыхание. Ибо прямо к нему направлялся сейчас бывший преподаватель Закона Божьего Ростовской Гимназии отец Афанасий, оставивший свой пост ещё в прошлом году из-за оскорблений от распоясавшихся «революционных» учеников.

В отличие от них, Петя отца Афанасия очень любил и не раз помогал ему служить в домовой церкви. И вот он снова видит его добрую улыбку, и от невозможности происходящего не может вымолвить не слова.

– Здравствуйте, гимназист Пётр Теплов, а почему вы не на занятиях? – в голосе отца Афанасия были одновременно и мягкость, и лёгкая ирония.

– Я, я…

– Вижу, вижу. Вы теперь воин Христолюбивого воинства. И кажется, ранены?

– Пустяки, отец Афанасий, – наконец совладал с собой Петя. – Я очень рад вас видеть. И моя рана ничто, по сравнению с раной, нанесённой армии.

– Ну, поверьте, не один вы убиваетесь.

– Я утратил веру в чудо, батюшка.

– Хм, а разве не чудо, что ноги привели тебя сюда, в Храм Божий? Разве не чудо наша с тобой встреча?

– Чудо, отец Афанасий…

– Ну так вспомни ещё раз, сын мой, что «из всех восьми предводителей злобы дух уныния есть тягчайший». Какую молитву ты хотел бы сейчас произнести перед Господом?

– О даровании победы! «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

И они горячо помолились вдвоём. Во время молитвы Петя сначала почувствовал укол совести, и покаялся в том, что предался мелочному эгоистическому унынию в столь тяжёлый для дела момент. Затем дух его встрепенулся и последовал за словами молитвы в мир горний. В юное тело вновь хлынула сила, словно рухнула незримая плотина, преграждавшая ей путь. Окончив молитву, Пётр торопливо вытер выступившие слёзы рукавом гимнастёрки.

– Слёзы – это знамение милости Божьей. Не стыдись их. – Отец Афанасий мягко обнял Петю. – Теперь вижу, что ты, воин Пётр, одержал свою главную победу. Над унынием своим.

Отец Афанасий осенил Петю крестом. Петя с благоговением поцеловал батюшкину руку, физически ощущая хлынувшую на него благодать. Но это было ещё не всё.

Схватив рукою костыль, он сделал острожный шаг, ожидая, что нога привычно отзовётся болью. Но боли не было. Не веря своим чувствам, он с силой, всем весом нагрузил раненую ногу, затем встал на неё. Да! Боль исчезла. Совсем.

– Отец Афанасий, чудо! Боль от ранения совсем ушла! Совсем! Господи, благодарю!

Тут уже слёзы блеснули из глаз священника, и Пете пришлось поддерживать его, внезапно покачнувшегося. Ему на мгновение послышалось тихое сладкое пение хора, но на клиросе не было ни души. Он усадил отца Афанасия на лавку, принёс воды. Священник смотрел на Петю и с затаённым восторгом молчал.

– Батюшка, а пойдёмте с нами, здесь ведь скоро большевики будут!

– Как же это, сын мой, ты с Божьей помощью от малодушия избавился, и сам тут же меня искушаешь? Как же я могу оставить служение здесь, когда столь много людей нуждается в утешении?

Петя молчал. Он не знал, что ответить. Пугать отца Афанасия расправой? Он уже был наслышан об истязаниях, которыми красные подвергали священников в Лежанке, Кореновской…

– Иди, воин Пётр. Будь стоек, а я тут тоже, на своём поле послужу, как должен. Иди. За меня не беспокойся. Бог не оставит.

Петя вышел из храма и забросил подальше ставший ненужным костыль. В лазаретный дворик он вернулся, пританцовывая. На этот раз внимание на него обратили все.



2.

Стояла глухая ночь, по чернильному небу плыли тучи, цепляясь за рога растущей луны. Луна была не красная и не белая, ей было всё равно, что за люди копошились внизу и отчего им не спится по хатам. Но вот вытянувшимся в колонну людям – бойцам потрёпанной Добровольческой армии, гражданским беженцам, врачам и сёстрам милосердия, раненым – было жизненно важно пройти незамеченными, выскользнуть из гибельной ловушки, что расставили на них охотники – такие же, как и они, люди. Из века в век разыгрывалась та же самая драма преследуемых и преследователей. Чтобы сделать из людей первых и вторых – вновь постаралась древняя злая сила. На этот раз она столкнула между собой один народ, говоривший на одном языке, молящийся одному Богу, внедрив в умы одних – чужой по своей природе идейный вирус, отвергающий и Бога, и народное единство, исказивший язык, попирающий созданную поколениями культуру. Другим ничего не оставалось, как защищаться от бывших братьев, так же, как здоровые клетки организма борются с поразившей его болезнью.

Сейчас болезнь подступила со всех сторон, не давала дышать. С севера и юга от дороги, по которой молча двигались добровольцы, лежали станицы, занятые красными. Они же, красные, были в тылу, а впереди возвышалась железнодорожная насыпь, таившая угрозу в виде бронепоездов. По железной дороге могли быть быстро переброшены к месту боя эшелонами тысячи солдат противника. Вот почему так важно была миновать пути быстро и незамеченными.

Впереди, за путями, лежала станица Медведовская, и станция того же имени. Сводно-офицерский полк, ведомый не знающим усталости генералом Марковым, должен был захватить переезд и организовать переправу через уподобившиеся бурной реке железнодорожные пути следующего за ним обоза с ранеными. А потом и остальной армии.

Петя шёл с Марковцами. Начальство уступило его настойчивой просьбе о переводе в эту часть. Речь шла о чести Пети, которого, после чудесного исцеления в храме Преображения Господня, некоторые обвинили в симуляции ранения. «Это ж надо, пока бои шли, с костылём по лазарету хромал, а как драпать – то сразу нога зажила. Ещё и «божественное» приплёл. Совсем совести нет у парня.» И пусть так думали немногие, эти слова сильно задели Петра. Он уже было хотел вызвать на поединок оскорбившего его, но вовремя одумался. «Иным докажу» – решил он, и в тот же день подал рапорт о переводе.

Никто не возражал. В боевых частях катастрофически не хватало людей, зато в тылу стало в избытке малодушных. «Ну хочет парень отличиться – вперёд! Может, и вправду чудо с ним приключилось.»

И вот Петя, с винтовкой на плече, парой гранат в подсумке, шагает в передовом отряде. Марков – вот он рядом. Сергей Леонидович. Генерального штаба генерал-лейтенант. Ему бы армиями командовать, фронтами. Но сейчас с ним всего триста человек. Триста спартанцев. А он, гибкий, порывистый – царь Леонид.

Цепью рассыпались перед полотном. На переезде – никого, лишь будка сторожа. Захватили сторожку, заняли позиции, выслали разведку к станице. К переезду подошли подводы обоза, лазаретные фургоны, у сторожки совещаются генерал Деникин и члены его штаба. Всё вроде тихо, но вот со стороны станции обозначилась неясная Тень. Она неумолимо надвигалась, постукивая, позвякивая, испуская пары. Красный бронепоезд!

Петя завороженно стоял и смотрел на приближающееся стальное чудовище. Что делать, стрелять, залечь? Сейчас же бронепоезд доедет до переезда и начнёт разгром колонны!

Рядом он увидел командира. Сергей Леонидович весь подобрался, словно пантера, готовая к прыжку. «Голубчик, ну-ка, дай мне гранату!» – сказал он Пете. Петя быстрым движением расстегнул подсумок, вынул гранату, отдал командиру. Тот тут же помчался прямо навстречу поезду, размахивая рукой с зажатой в ней папахой.

– Сто-о-ой! Сукин сын, куда прёшь! Стой! Не видишь, свои!

И ещё пару крепких солдатских выражений. Паровоз, выпустив клубы пара, стал останавливаться.

Петя видел, как Марков поравнялся с будкой машиниста, и туда полетела его, Петина, граната. Рвануло. Тотчас по почти обездвиженному паровозу ударили в упор трёхдюймовки[32 - Трёхдюймовка – полевое орудие, калибром 3 дюйма (76 мм).].

Раздался скрежет и бронепоезд замер. Из его люков и амбразур полыхнуло огнём. Начался бой, яростный и страшный.

Петя старался делать то же, что и другие бойцы. Пригибаясь к полотну, подбежал к амбразуре, кинул туда оставшуюся гранату, стрелял из винтовки. Пожалел, что оставил в обозе свой «ростовский» револьвер. Им бы было сподручнее. Вскоре сопротивление завершилось. Поезд был взят штурмом и переправа спасена.

Дальнейшие картины боя для Пети смазались. Всё время он находился в движении, всё время рядом раздавались зычные приказы командира. В отбитом поезде они обнаружили огромное богатство – снаряды и патроны в количестве, пригодном для ведения целого сражения. Ведь почти всё расстреляли под Екатеринодаром. Петя с энтузиазмом помогал всё это добро перегружать, стараясь не обращать внимания на убитых красных. «Мёртвые не кусаются» – вспомнил он старую книжную пиратскую поговорку. Ему отчего-то стало весело. Наконец-то он побывал в настоящем деле!

Но лишь позднее, днём, когда они уже порядочно удалились от места боя и страшной железной дороги, пришло осознание полного успеха ночного дела. Армия и все остальные – вырвались из стального капкана! Армия продолжает жить!

Этим чувством Петя и жил в последующие дни. Этим же чувством жил и Георгий, которому тоже досталась лихорадка боя – его часть брала станцию. Встрепенулись поникшие, подняли головы унылые, сбросили наваждение паникёры.

И лишь раздольная степь воспринимала происходящее вполне спокойно. Чего она только не видывала на своём веку. Какие только орды не топтали её своими конями. И названий тех народов уже не осталось. А она всё так же таяла под солнечными лучами, и лежала нараспашку перед таинственной небесной силой, что оплодотворяет её каждую весну. И ждала, пока человек образумится и вернётся к мирному труду, станет расчёсывать её плугом, наполнять семенем, поглаживать бороной, сажать новые плодовые деревья, поливать и удобрять. Или гнать на её тучные пастбища свои стада. Словом, делать то же, что делали Каин и Авель, когда были ещё любящими братьями. Ещё до греха.



3.

В великопостные дни Ростов затаился по домам. Питались скудно все, даже те, кто не исповедовал христианскую веру. Все, кроме сторонников новой власти, которые добывали себе «хлеб насущный» реквизициями у «спекулянтов». Спекулянтами же, «буржуями» и «контрреволюционным элементом» объявлялись все те, кто до революции жил торговлей, и пытались продолжать в том же духе после её «триумфального шествия», не понимая, что золотое время их уже ушло.

Город узнал страшное новое слово «Чека». Этой организации, располагавшейся на Скобелевской улице, приписывалось всё жуткое, что происходило в городе: убийства, исчезновение людей, рейды и облавы на «спекулянтов». Хотя в городе стихийно действовали и иные «органы революционной власти», да и просто банды уголовников. Отличить последних от первых подчас было невозможно, «революционностью» козыряли все.

А между тем в город пришла весна. Ей было совершенно начхать на революцию. Она смело распускалась на деревьях белоснежными цветками, вопреки гонениям на всё «белое», бывшее у новой власти символом «старого режима». Ей было не до запретов на «буржуазную мораль». Она цвела и благоухала верой, любовью и надеждой, вселяя их в измученные страхом сердца горожан.

Весна наполнила город разнообразными слухами. Они передавались от улицы к улице, от дворика к дворику, прирастая фантастическими подробностями. Но их суть оставалась неизменной. Новая власть зашаталась. Казаки подняли восстание и вели бои за Новочеркасск. Со стороны Украины угрожали германцы. А где-то на Кубани до сих пор жила и сражалась маленькая, но отважная Добровольческая армия.

Судьба последней особенно волновала обитателей маленькой квартирки на Восьмой линии города Нахичевань. Наталья Ивановна Теплова и Елена Семёновна Верина жадно ловили хотя бы малейшие сведения о Добровольцах и жили этими сведениями.

Елена Семёновна после получения записки от мужа резко пошла на поправку. И даже румянец на щеках появился. Засобиралась было обратно к себе на квартиру. Но хозяева попросили остаться – вместе ведь гораздо легче переносить тяготы. Елена Семёновна взялась помогать по хозяйству, Наталья Ивановна стала по привычке штопать и зашивать всё, что плохо пришито. Правда вот машинки, её верного «Зингера», с ней уже не было.

Вопреки совету Ивана Самохина «в Ростов не показываться», не показываться совсем она не могла. Каждое утро она рано вставала и по длинной Почтовой улице шла к Собору Рождества Пресвятой Богородицы, прихожанкой которого являлась. В соборе она помогала с уборкой, приготовлением трапезы, и много молилась за здравие сына. Там и перекусывала, «чем Бог послал». В ней, раньше не столь усердной в вере, проснулось вновь подзабытое с девичества благочестие. Церковь казалась ей последним надёжным прибежищем в рушащемся мире. И не ей одной. На службы, и просто помолиться людей приходило много, и все они имели острую нужду обратиться к Богу, тогда как в прежние времена многие ходили лишь для виду, потому что «так положено». Большевики же в церковь не заглядывали, хотя и грозились в своих газетах и листовках «прищучить попов». Но видимо, приказа не было.

Так, в молитвах, трудах и вечерних чаепитиях (допивали старые запасы) в уютной квартире семьи Зарефьян проходили апрельские денёчки. Приближалась Пасха. Красные нервничали, зверствовали, но потихоньку паковали чемоданы. Ничего, кроме террора и насилия, городу они не принесли. Ни обещанного мира, ни хлеба – ничего этого народу дано не было. Зато бессудных расправ – хоть отбавляй. Ещё в первые дни Советов Ростов облетела страшная весть – был убит на улице, возле своего дома, известный профессор Андрей Робертович Колли, преподаватель Варшавского, а с 1915 года – Донского университета, член кадетской партии, депутат городской Думы, физик и просто яркий, интеллигентный человек. На него донесли, о якобы спрятанных бомбах. Красноармейцы-латыши, ничего не найдя в квартире, тем не менее расстреляли профессора на глазах родных. Но самым страшным обстоятельством была присутствовавшая при этом толпа из местных обывателей: каких-то злобных женщин и подростков; вопящая, улюлюкающая, требующая кровавой расправы даже и над женой и невинными детьми профессора. До какой степени скотства, низости и одичания нужно было дойти, как можно было прочно забыть все заповеди, все общественные нормы, чтобы так бесноваться? – такими вопросами задавались многие ростовцы. И ждали помощи от беззакония.

И вот наступила Великая суббота. В воздухе как будто бы повеяло тонким ароматом ладана. Наталья Ивановна возвращалась с утренней службы в благодатном настроении. По правде говоря, ей совсем не хотелось возвращаться, так бы и провела день в храме до всенощной. Но ей нужно было помочь и по дому, закончить вышивку праздничных полотенец, которые она хотела подарить семье Зарефьян.

Она вышла из Собора, который окружали по старой ростовской традиции прилавки старого базара. Базар сегодня был не тот, что раньше, но всё-таки народ по привычке толкался. Наталья Ивановна отвернулась от праздного зрелища и хотела было уже уйти, как её окликнули:

– Эй, барыня-сударыня, ты это куда же? Милостыньку не подашь?

Она обернулась на этот странный, охрипший, но знакомый голос и увидела Анфису Слепцову. Та предстала перед ней в солдатской шинели, старых галошах, с непокрытой головой. Волосы её были растрёпаны, а под левым глазом темнел синяк. Она была пьяна и стояла не совсем твёрдо. Глаза её блестели каким-то дурным блеском, лицо выражало вызов.

Наталья Ивановна пожалела, что обернулась. Но её доброе сердце шевельнулось также и жалостью к бывшей работнице.

– Здравствуй, Анфиса… Как поживаешь?

– А то не видишь! Живу, понимаешь, полной жизнью, как хочу, так и живу!

– Ну, дай Бог тебе здоровья! – мягко ответила Наталья Ивановна.

– Всё вам, барыня, надо мной издеваться! Какое тут здоровье? От этих красноармейцев только одни болезни – ха-ха-ха! – тут она покачнулась и закашлялась.

– А что же ты, Анфисонька, не шьёшь?

– Аа! Ты меня машинкой той попрекнуть решила? Да только не брала я её, машинку ту. Она жене этого комиссара, Гомельского, приглянулась. Так и осталась я, дура, ни с чем!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/viktor-sapov/eto-tolko-stupeni-68682806/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Большая Садовая – центральная улица Ростова.




2


Таганрогский проспект – ныне Будённовский.




3


Затемерницкое поселение – в начале XX века район Ростова, за рекой Темерник, населённый преимущественно рабочими, эпицентр революционных событий 1902, 1905 и 1917 гг.




4


Нахичевань-на- Дону – в начале XX века – самостоятельный город. Слит с Ростовом в 1928 году в г. Ростов-на-Дону.




5


«Пятёрка» или «Комиссия пяти» – неформальный орган советской власти в Ростове в ноябре 1917 г.




6


Первая линия – в Нахичевани улицы, идущие вверх от реки Дон, называются линиями, по образцу Санкт-Петербурга.




7


Сейчас – ул. Максима Горького




8


Все даты даны по старому стилю.




9


Парамоновы, Асмоловы, Кошкины – богатейшие купеческие семьи Ростова начала XX века.




10


Сырцов Сергей Иванович – большевик, председатель Ростово-Нахичеванского военно-революционного комитета в 1917 году. Расстрелян в 1937 году, как «враг народа».




11


Соборная – центральная улица Нахичевани. Ныне – Советская.




12


Сейчас на месте межи – Театральная площадь и Театральный проспект.




13


Часть Добровольческой армии, сформированная из юнкеров Константиновского и Михайловского артиллерийских училищ Санкт-Петербурга (Петрограда).




14


Донбасс




15


Козьма Крючков – донской казак, георгиевский кавалер, герой Великой войны (1914-1918 гг).




16


Назимов Владимир Фёдорович – русский офицер, в 1917м – помощник командира сформированного в Ростове-на-Дону Студенческого батальона. Командиром батальона был генерал А.А. Боровский.




17


Станицы Александровская и Гниловская – казачьи поселения, ныне посёлки в черте г. Ростова-На-Дону.




18


Речь Боровского историческая, зафиксированная в документах.




19


Станица Аксайская – ныне г.Аксай.




20


Станица Ольгинская, на левом берегу Дона, напротив Аксая.




21


Ул.Верхне-Луговая – сейчас ул. Гусева (Сергей Иванович Гусев, наст. имя Яков Давидович Драбкин – видный ростовский большевик, революционер-подпольщик).




22


ДонЧК – Донская чрезвычайная комиссия, образовалась 28 марта 1918 года. Помещалась на улице Скобелевской, 154.




23


Александро-Невский собор, крупнейший православный храм в Ростове, построен в 1908 году, разрушен в 1930 году. На его месте теперь памятник красноармейцам.




24


Станица Елизаветинская Кубанского казачьего войска (сейчас – Краснодарский край, недалеко от города Краснодар). Здесь и далее – описание действий Добровольческой армии в первом Кубанском (Ледяном) походе, февраль-апрель 1918 года.




25


Покровский Виктор Леонидович – в 1918 году командир Кубанской армии (на деле –небольшой отряд, в марте соединившийся с армией Л.Г.Корнилова).




26


Анабасис – сочинение Ксенофонта (IV век до н.э.) о походе греческого войска в Малой Азии.




27


Баронесса фон Боде – Софья Николаевна де Боде (1897-1918), женщина-прапорщик, доброволец.




28


Митрофа?н О?сипович Не?женцев (1886 – 12 апреля 1918, под Екатеринодаром) – русский офицер, полковник Генерального штаба, командовал Корниловским ударным полком.




29


Бори?с Ильи?ч Казано?вич (1871 – 1943), генерал, накануне штурма Екатеринодара был назначен командовать Партизанским полком.




30


На раннем этапе Гражданской войны большевики называли своих противников кадетами, по названию Конституционно-Демократической партии, представлявшей в основном российскую буржуазию и интеллигенцию.




31


Эрдели Иван Георгиевич (1870-1939) – генерал, в Ледяном походе командовал кавалерией белых.




32


Трёхдюймовка – полевое орудие, калибром 3 дюйма (76 мм).



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения